и старался ухватить что-нибудь из поклажи, действуя с неистовой проворностью и быстротой. Как будто напился какого-нибудь волшебного кофеина без всякой меры и теперь живёт в ином времени, а все другие существа кажутся ему медленными и тупыми черепахами.
Погруженный в созерцание своей бездонной пустоты, Артём не обращал внимания на вёрткие выкрутасы зверька. В конце концов, дождавшись, когда костёр потухнет, Артём залил угли водой из бутылки.
В палатке он достал блокнот, в который вносил собственные открытия, долистал до последней записи «Пусть всё это взорвётся во мне и выйдет с дымом вон!», подвёл ровную черту карандашом и под нею написал: «Взорвалось. Если выплеснуть ненависть, легче не становится. Что-то оторвалось. Мне ещё больнее.»
***
Утро было чужим. Да и может ли оно быть своим в мире, где всё чужое? Даже в лесу хватало враждебности. И нудно звенящие всю ночь комары, и крикливые предрассветные птицы, и шумные деревья, и бурлящая быстротечная река, и енот, который разворошил рюкзак напусто, мечтая найти печеньку. Не знал, глупый, что съестное Артём забрал с собой в палатку, и теперь его пытались разграбить кусачие рыжие муравьи.
Артём спустился к речушке, умылся и залпом выпил прихваченную коробку кефира.
Утро медленно пробуждало чувства, разворошённые вчерашним взрывом, и Артёму хотелось спрятаться от самого себя. Поэтому он вгляделся в синеватую гору к югу: уйти прочь – вот чего хотелось ему сейчас!
Он вернулся к вещам, разбросанным енотом или ещё каким фентезийным «духом леса».
Тщательно осматривая и вытряхивая каждую вещь, он сложил поклажу со всей подобающей ровностью, распределил в рюкзаке, придерживаясь заранее обдуманного порядка. Самой верхней уложил хорошо примятую коробку из-под завтрака. Потом вымел дно палатки щёткой, палатку собрал, упаковал. Пора в путь. В никуда.
Прямого маршрута к морю отсюда не существовало: горная местность не любит прямолинейности и посмеивается над нею. Поэтому, прикинув по спутниковой карте, Артём наметил путь извилистый, но пологий. В конце концов – не на скорость он идет к морю. Да и… Не идет он никуда, а так, стену лбом бодает. Или проломит её, или лоб расколет. Или выйдет из своего заточения к морю житейскому, или останется в себе навсегда. И тогда уж…
После вчерашнего вопля, от которого до сих пор першило в горле и больно глоталось, обратно, в прошлое, даже если и пойдёшь, уже не попадёшь.
Артём вздохнул полнее, взглянул на южную гору, на тревожное серое небо, забранное быстрыми клочками туч, и пошёл в будущее.
Через час, за который по обычной местности можно пройти километров пять-шесть, он, если верить карте, продвинулся всего на полтора. И то, устал, распарился, как в бане – день выдался душным и по-тропически парким. На усталости сказывалось и внутреннее опустошение – оно обесценивало любые устремления, всё представляя блеклым, бессмысленным и пресным.
Приходилось часто останавливаться, чтобы перераспределить
