русских предложение досрочного освобождения.
Когда я дошел до середины Глиникского моста, завершив предварительно оговоренные церемонии, и вернулся с тем, что мне было обещано «за стеной» в Восточном Берлине, то оказался в конце очень долгого пути. Для юриста с частной практикой это стало не столько обычным делом, сколько целым этапом карьеры. Юридические вопросы отняли очень много времени, но гораздо больше его ушло на работу, с юриспруденцией никак не связанную.
В течение почти пяти лет заключения я оставался для Абеля единственным посетителем в тюрьме и один состоял с ним в переписке. Полковник был необычайной личностью, обладавшей блестящим умом и ненасытной интеллектуальной жаждой, как правило, свойственной людям, посвятившим свою жизнь науке. Ему остро не хватало общения и возможности обмена мыслями и мнениями. Во время краткосрочного пребывания в центре предварительного заключения в Нью-Йорке он даже занялся тем, что принялся обучать французскому языку своего сокамерника, полуграмотного громилу мафиози, обвиненного в вымогательстве денег у компаний по сбору городского мусора.
А потому мы с Абелем много беседовали. И обменивались письмами. В чем-то соглашались, о чем-то горячо спорили. Речь шла о его собственном деле, об американской системе правосудия в целом, о международной обстановке, о современном искусстве, о содержании домашних животных и правильном уходе за ними, о теории вероятностей в высшей математике, о шпионаже и о контрразведке, об одиночестве человека, на которого ведется охота, и даже о том, следует ли предать его тело кремации, если Абелю суждено умереть в тюрьме. Сфера его интересов представлялась столь же обширной, как и его познания.
Но я с самого начала должен сообщить, в чем Абель мне так никогда и не признался. Он ни разу, ни одним словом не обмолвился, что вся его деятельность в Соединенных Штатах проходила под контролем из Советской России, по приказу из Москвы. Вам это может показаться невероятным, но такая возможность теоретически действительно существовала. Он мог оказаться полковником КГБ, который занялся шпионажем против США по собственной инициативе. Однако я всегда исходил из того, что доказательства вины самого Абеля, как и советских властей, пославших его со шпионским заданием, совершенно неопровержимы. Вся система защиты в суде строилась мною на этой предпосылке. Более того, Абель, прекрасно осведомленный о моей убежденности, деликатно принимал ее как должное и никогда не отрицал правды. Но в то же время, повторяю, ни разу прямо не допустил такого признания вслух. Даже в частных разговорах со мной.
Почему, как вы думаете? Неужели он считал меня человеком наивным, тайным сторонником советской системы или сбитым с толку юристом? Отнюдь нет. Если основательно проанализировать ситуацию, то такое откровенное признание не только противоречило бы всем его инстинктам, выработанным тридцатилетней железной дисциплиной, но, что гораздо важнее, не являлось необходимым для его защиты в
