не ходить, что он не виноват. Я представляла жизнь, в которой буду наблюдать за всеми, как маленькая мошка. Она сидит на подоконнике и слушает, и смотрит, и вздыхает. Потом она взлетает – и незаметно исчезает в голубоватой дымке за окном. Никто не думает о мошке – только я. Я думала о ней, когда лежала в ямке на земле. Мне было шесть, и я завидовала мошке.
А в небе тихо открывались окна, и толпы кузнецов готовились начать концерт. Сегодня, как всегда, они играли только для меня. Сначала вкрадчиво и нежно, как если бы меня будила мама. Потом чуть громче. И еще чуть-чуть. Настойчивей и выше, быстрей-быстрей-быстрей, как будто сотни машинисток печатали на стареньких машинках письма. Я слушала, как мчатся звуки, похожие на щепки, которые трещат в оранжевом костре. И думала о том, что мухи, к сожалению, совсем не музыкальны: жужжат, как провода, нависшие над узкой и прямой дорогой, которой мы идем домой, когда внезапно портится погода. Однажды я увидела лохматую собаку, которая сидела на пригорке и всматривалась вдаль, а с неба падали ажурные снежинки и мягко приземлялись на нежный черный нос. Наверное, она ждала кого-то. Тогда и я пристроилась с ней рядом и тоже стала ждать. Никто не приходил. Я рассказала ей немного о себе, о том, что мой любимый цвет – небесно-синий, а буква – М, а цифра – два, что я люблю клубнику и не люблю разваренный картофель, что я, как и она, умею плавать по-собачьи, что не боюсь грозы, что вечером раскачиваю зуб, который скоро должен выпасть, что обожаю просыпаться рано утром, когда все в доме крепко спят, и целый час играть в игрушки, которые хранятся в большом облезлом чемодане под кроватью, что не умею рисовать носы и собирать съедобные грибы, и что меня еще никто и никогда не звал с собою на рыбалку, а мне бы так хотелось… Собака слушала, как падают снежинки. Подхваченные ветром, мои слова кружились вместе с ними и оседали на ее ресничках, на лапах, на ушах и на спине. И я решила, что пушистая собака умеет слушать как никто другой, и что мне крупно повезло, что именно она, а не какая-нибудь кошка, хомяк, мальчишка или крыса, узнала про меня в такой заснеженный момент.
Однако если бы собака, а не я, пришла тем летним вечером домой, ее скорей всего бы не пустили. Не думаю, что бабушка и дедушка ей бы позволили остаться и спать в моей кровати. Хотя, наверное, ее бы пожалели, погладили по голове и дали ломтик колбасы. А после ей сказали бы: «Иди. Иди к себе домой, собака». И, потоптавшись у порога, в конце концов собака бы ушла. Она вернулась бы во двор и села у качелей, с которых я упала, когда задумалась… когда задумалась о том, как было бы чудесно вдруг взять и полететь. Точь-в-точь как птица, а не глупенькая мошка.
Недавно я вскарабкалась на вышку, стоящую поблизости, в другом конце двора. Оттуда мне открылся вид, который свел меня с ума: десятилетние мальчишки – а я-то их считала слишком важными, раздутыми от гордости, далекими, серьезными, большими – носились взад-вперед, как муравьи, и только поднимали тучи пыли; они играли в прятки, и я бы с легкостью могла раскрыть убежище любого. Тогда я поднялась ужасно высоко. Наверное,
