Ссэра облегчением и спасением одновременно. Он вдруг ощутил себя среди людей. Обернулся – коридор сократился вдвое, стал обычным, а машинное отделение, затопленное жутким мраком, просто помещением без света.
Он отряхнул колени: «Матерь Божья, до чего дожил? Темноты начал бояться», – с досадой подумал Ссэр, посветил на причинное место. На брюках виднелись темные пятнышки от брызг, не так много, чтобы заподозрить в чем-то эдаком. По ступеням он поднялся уверенно, с каменным лицом. Спецура не обратила на него внимания, жевала сублимат и слушала сталкера.
– …цати километрах от Припяти. Семь деревень эвакуировали, остановились на нашей, – Товаруга говорил глухим голосом. Отблески костерка играли на круглых линзах его очков, желтым красили ржавые стены рубки, делали точеными лица стрелков. Проводник, не моргая, смотрел на пламя.
Ссэр вернулся на свое место.
– Вэвэшники с химиками блокпосты на дорогах выставили – мышь не проскочит. Андрюха охоту любил. Те места, как свои пять знал. Говорил, по фиг ему все эти заслоны, засады. Своими тропами, как шило сквозь вату ходил туда, сюда. Я его предупреждал – подцепишь, говорю, какую-нибудь заразу или радиации хапнешь. Он все отмахивался, дескать, дозиметр у него войсковой имеется и противогаз к тому же годный. Я сейчас понимаю, был он одним из первых сталкеров, кто рискнул по зараженным землям топать. Бывало, уйдет, дня три не показывается, а то и пять. Вернется к себе в избу, запрется, отсыпается сутки, потом умоется, побреется и ко мне жракать идет. После стопки другой оттает, по его лицу сразу было видно – глаз мутнеет, словно бражка, щеки с губами расплываются в лыбе, и начинает рассказывать, что за кордоном видел. Добра, говорил, брошенного много. Деревни, поселки, заводы, воинские части, техника – все заражено – не подойти. Мечтал брательник о каком-то спецовом комбезе от излучения. Боялся далеко забредать. Так, по границам шнырял, Припять только через бинокль рассматривал. Как-то приволок трехлапого зайца. Вся деревня пришла смотреть. Участковый приезжал. По зайцу приборчиком каким-то водил, на стрелку смотрел. Потом протокол составил, зайца в мешок кинул и в люльку. Перед тем как уехать Андрюху предупредил, чтобы в те леса не совался больше. Мол, такой дичью сам отравится и деревню загубит. Андрюха некоторое время и не совался. А потом снова приволок. В деревню не понес, меня позвал. В «брусничную балку» привел. Когда ветки убрал я впервые увидел слепого пса, мертвого, правда. Жутко стало, до мурашек. «Что же, – думаю, – за нечисть там бродит, на радиоактивном пепелище?». К чертовой бабушке брательника послал, сказал, что чокнутый он и своей смертью не умрет. Он даже не моргнул, вытащил из-за пазухи тряпицу. Помню, разворачивает ее не спеша, ухмылялся так, будто индейцу бусики собрался впарить. Стянул, наконец, лоскуток, а под ним спиралька странная такая, светится, переливается вся. Красивая до невозможности. Посмотрел я на Андрюху, а он на спиральку эту глаза таращит и вид у него, словно завороженный, загипнотизированный ею. Вижу в них, в глазах его, что душу за нее он
