и говорят: отдай, дескать, квартиры. Канторовича квартира за тобой, пожарника, и Мелентьевой. Участки отдай. Ровдугины у тебя первые по списку, и так далее, а Хасанка никакой, нету, говорят, и не было в списке ни его, ни одной урюцкой хари. Да Канторовича ты ж только сейчас видела, Лёва, сто лет не стригся, не брился, вот – решил, счастливый весь, квартира дак…
– Не-е, Ната-Лексевна, они ж его не би-или, – перебила облачная дева, – он же сам, а вот Пер… – она хихикнула стыдливо, вся покраснев, – Порадеева, да-а, они доской… От стола оторвали столешницу, и муту-узить, и муту-узить… Пока она попа-алам не расселась. У него еще бума-аги какие-то сожгли. И в шаверме кого-то, я ихние чурки не различаю. – Она провела рукой с наманикюренными, красно-коричневыми ногтями вдоль лица. – И сра-азу все подписа-али, и эти поехали в район, с вечера, очередь стоять, прописываться, а сегодня к обеду вернулись, такие счастли-ивые…
– Кого не били? – переспросила Марина, у которой в голове плохо уже укладывалось услышанное. Только Наташины ножницы, щелкая непреложно перед самым лицом – чик, чик, – точно впечатывали в мозги: да, можно, да, бывает и такое.
Само собой, в парикмахерской знали не все. Даже сюжетно, поверхностно – и то не все. Наталья еще могла бы рассказать – все-таки дело было в ее присутствии, – как Севка, Пашкин напарник, такой же шофер, пришел к ним домой накануне вечером. Каким неприветливым было его лицо! Темные глаза стали совсем черно-угольными, будто пожарище из них глядело. Сузились в щелочки прицелов. Скулы обтянулись, даже небритые щеки щетинились, как железной проволокой. А уж разговора, который произошел на крылечке, она и слышать не могла. Севка вызвал Пашку «на два слова» и начал действительно коротко:
– Завтра выходного не будет. Босс сказал – в Людиново ехать нам.
– Пшел он! Не поеду. К братану собрался, с крышей помочь, он инвалид-афганец.
– Босс рвет и мечет.
– Ничего он мне не сделает.
– Не будь скотиной. Витька Мелентьев того… Не ездок.
И такой взгляд метнул Севка из-под сросшихся черных бровей, что Пашка поежился даже и переспросил:
– Чего – того?
– А того. Пьяного из петли вынули. И ладно еще – свои, без милиции, без врачей. Жив, оклемался вроде, но…
Пашка присвистнул.
– Тут тебе не кабак. Худ-дожественный свист… Это ж из-за квартиры…
Товарищи замолчали. Витька, Виталик Мелентьев, был женат на учительнице из поселковой школы. Весь поселок знал, что это та самая любовь, которая «сердцу не прикажешь». Что Ниночку не остановило Витькино положение вдовца-погорельца. И мать – после того, как он же сам и вытащил ее из пожара, – почти не встает с постели, сердце. И двое огольцов-школьников, и нет своего угла. А у нее дочка в детском садике, и в качестве своего угла – комната, предоставленная школой. И что это его не остановило тоже, они поженились и ютятся вшестером в восемнадцати метрах, и не просто ютятся, а живут душа в душу. И ждут квартиры, которая
