Я подумал, ну что вам сидеть в этой дыре и ковыряться с грязными жабами…
– С чешуйчатниками, – я возвращаюсь в большую комнату и сажусь за стол. Кофе сварен так, как нужно. Великолепно.
Он побалтывает пивом в стакане. Красив, что и говорить, но назойлив и самоуверен. Первый парень на деревне, кумир всех девчонок-туристок и страшный сон их родителей.
– Я и говорю, с чешуйчатниками. Все равно, грязные твари. А вы – чудо как хороши, Елена Прекрасная, Элена Эрмоса. Хотите, заеду сегодня часиков в пять, отвезу в отель? У нас, конечно, не Рио, но самбу мы танцевать умеем. И в соседней индейской деревеньке можно неплохо развлечься.
Я делаю вид, что обдумываю предложение. Полминуты, не больше. Рик подается вперед и прикусывает губу. Сквозь маску сорвиголовы вдруг просвечивает лицо маленького мальчика, не дождавшегося подарка на Рождество.
– Извини, не получится. У меня сегодня очень напряженный график работы. К вечеру я смогу разве что доползти до койки. И потом, жених будет звонить. Он у меня ревнивый.
Мальчик куда-то пропадает, его место занимает разочарованный самец. Допиваю кофе, иду сполоснуть чашку, краем глаза наблюдая, как Рик прощается с Джофре и отчаливает.
Джофре провожает гостя, возвращается и наливает себе щедрую порцию пива.
– Германики тоже не дураки. Но в их Высокие княжества меня бы под дулом автомата не заставили поехать.
И, почти не делая паузы между фразами, добавляет:
– Когда он умер?
Я замираю с мокрой чашкой в одной руке и полотенцем в другой. Мы смотрим друг на друга.
Должна бы уже знать – играть в гляделки с Черным бесполезно. Да и вообще – играть…
– После карнавала.
– Как?
– Утонул. Купался с приятелем. Он хорошо плавал, отлично. Но случилась судорога… судорога… и…
Мой язык заплетается, словно все запасы мирового алкоголя хлынули разом в вены. Чашка падает и дзинькает осколками. Я закусываю полотенце зубами, и Черный очень нежно обнимает меня за плечи и притягивает к себе.
– Ай, моя нинья, золотая девочка, – шепчет он. Я хватаюсь за его рубашку – в этот раз чистую и выглаженную – и начинаю рыдать так, будто через минуту меня убьют. – Бедная моя девочка.
Неизжитое горе выходит из меня с болью и натугой – ребенок, которого я носила в себе эти месяцы, уродливое нелюбимое дитя, отравившее мои сны. Сны, в которых Кристобаль тонет у меня на глазах (волосы у него отчего-то светлые), и черная радуга вытягивается по красному жидкому небу; сны о серебряном ангеле, уносящем меня в небеса… Если Ортега сумеет синтезировать ихтиоморфин, возможно, я смогу перестать их видеть… Джофре гладит меня по волосам и молчит.
Когда я затихаю, он усаживает меня, отнимает дурацкое полотенце и так же молча подает белоснежную льняную салфетку. Шумно высморкавшись, я вытираю кулаком глаза.
– Как
