«Ах, шарабан мой, американка…» Она цапнула микрофон. Запуталась в длинном шнуре. Крикнула заливисто: «А вы богаты, – куда же прусь я?!..» И прошептала: «И за брильянты не продаюсь я…» Оркестр грохнул, как гром. Зал уже, возвевая руки, раскачиваясь, пел вместе с ней: «Ах, шарабан мой, американка, а я девчонка да шарлатанка!» Всех прельщало, что она вернулась из Америки. Всем это льстило: вот ведь, в исковерканную Россию, в такую, где одни богатые и одни нищие, в страну брильянтов и голодных слез, а вот вернулась в шарабане Любка Башкирцева, вернулась!
Зал запел вместе с ней, и ей стало легче. Хорошо, что Беловолк выбрал шлягер для ее дебюта. Шлягер знают все и орут все. Вроде бы не так слышно себя.
После первого отделения, когда Алла, вся улитая потом, мокрая как мышь, ввалилась со сцены за кулисы, к ней, расталкивая оркестрантов, не подозревавших ничего и не заметивших ничего особенного, кроме того, что Люба что-то вроде устала очень, нервничает, шея вся покрыта красными пятнами, переутомилась, шутка ли, концерты подряд в Нью-Йорке, Париже, Питере, теперь вот здесь, в Москве, хорошо хоть, небольшой зал, избранная публика, вход только по элитным билетам за триста долларов, – пробрался высокий смуглый мужчина, и она вздрогнула. Вздрогнула всем телом. Уставилась на него. Он подошел близко. Совсем близко. Она слышала его дыхание. Он наклонился и поцеловал ей руку. Когда он поднял от ее руки лицо и внимательно посмотрел на нее, она поняла, кто это был.
Брат погибшего Лисовского. Копия Евгения. Может быть, близнец.
Он выдернула руку, отерла пот со лба. «Извините, мне… мне надо отдохнуть перед вторым отделением». Вот сейчас он скажет: да что ты, Люба, меня на «вы», мы же были на «ты», со страхом подумала она.
После концерта – все сошло хорошо, если не считать пота, катившегося градом по лбу и вискам Аллы и заливавшем ей брови, ресницы и глаза и мешавшего петь, – в особняке Шувалова был дан банкет в честь великой Любы Башкирцевой. Беловолк стоял рядом с Аллой, его нога касалась ее бедра под блестящим черным платьем. «Если я что-нибудь скажу не так, он наступит мне на ногу». Алла высоко вздернула голову. Засмеялась, показав ровные белые зубы. Сим-Сим говорил всегда, что у нее вполне проститутский рот и проститутские зубы. А Миша Вольпи говорит: рот вокальный, пасть что надо. Пусть они все подходят, спрашивают что угодно! Она укусит их красивыми белыми зубами за пухлые плечи, за толстые ляжки.
Кто-то рядом с ней, звеня бокалом о ее бокал, спросил ее про Америку – что, она не разобрала в густом общем гуле. «Ах, на Манхэттене?.. Да, у нас на Манхэттене изумительно! Просто прелесть! Я скучаю!» – выпалила она в незнакомое лицо. Лицо перед ней словно стерли тряпкой. Из блеска, мрака, хрусталя люстр, звона бокалов с красным вином выплыло другое лицо. То, смуглое, шевелюра в мелких темных колечках, как у мулата. Мужчина держал в руках бутылку шампанского, обернув ее в полотенце. «Как халдей в „Парадизе“», – отчего-то подумала она. Он наклонил горлышко бутылки,
