деревьев, виноградных лоз и цветов – точная копия рая. А стоило мне подойти к саду, бабушка тотчас появлялась на деревянном балконе, водрузив тяжелеющий день ото дня мешок тревог и горечи на понурые плечи, вздыхала протяжно и говорила:
– Ты снова к смоковнице шла? Дурёха моя, утром я там вот такую змею увидела. Ну и змеюка была, надо было видеть!
Завершив свою речь, бабушка хрипло кашляла в пригоршню и запирала кашель в иссохшей ладони, из блеклых губ выпадал сероватый контур агонизирующей сигареты.
Увидев, что я в страхе иду обратно, снова вздыхала и погружала в медовую заливку краснощёкую пахлаву.
Маму с папой я помнила смутно. Когда мне было три, они уехали в дальние дали в поисках своей нити на переплетённых дорогах чужбины. Но дед гладил меня по голове и говорил:
– Краешек этой нити зарыт здесь, детка, куда бы они ни поехали, как бы ни запутались, всё равно вернутся.
Включался синеголовый, живущий на стене гостиной аппарат, и строгий женский голос передавал мне тревожные вести с неведомого континента. Я, втайне от бабушки, остерегаясь воображаемой змеи, в мгновение ока оказывалась в саду, тоненькими, как пальцы, веточками рыла землю, в надежде найти краешек той нити. Не знала – что за краешек? Где его искать?
Но помнила, что в бабушкиных сказках сокровища всегда прятали в земле, значит, я на верном пути!
Долгие часы потом проводила на холодном балконе. Слёзы, голод, даже желание пописать в расчёт не шли.
Часто в такие моменты я слышала громкий, но бессильный голос деда:
– Женщина, ты что – фашист?! Разве можно так девочку наказывать? Простудится, умрёт!
– Вся в своих дураков-родителей. Разве я виновата?
– Её дурак-отец – твой сын! Эх… отойди в сторону!
«Сейчас» умеет быстро испаряться, сейчас дни тают в одночасье, снег больше не укладывается крупными хлопьями на деревянном полу балкона осиротевшего дома, сейчас он сыплет, как сахарная пудра осыпалась сквозь бабушкино сито на пирожки с творогом и изюмом. Сейчас – без семи дней новый год, но это не мешает всеядным железным глоткам экскаваторов один за другим разрушать каменные дома соседей, а стоящим рядом людям при галстуках – отвечать на проклятия старух ухмылкой и заученным текстом, мол, пора уже заменить хибарки современными новостройками…
Каждый год, за семь дней до Нового года, дед покрывал стены новыми обоями. Он делал это совсем не так, как полагается: не мочил тёплой водой старые обои, не отрывал их, поверхность стен в этом случае, естественно, не нуждалась в мытье и выравнивании потрескавшейся штукатурки или неровностей.
В гостиной раздвинувшая крепкие железные ноги стремянка едва умещала на себе облачённые в землистые тапки дедовы ступни 44-го размера. Сигналом к очередному украшению дома было деловитое молчание деда под сенью мистерически загадочного ритуала бабушки. Как истинный мистагог, бабушка то сокрушалась, что её неразумное дитя и его хитрая жена, то есть мои родители, далеко от отчего дома, то благодарила, что хоть за неделю до Нового года они вспоминают обо мне – дурёхе (бабушка называла меня «дурёхой», а я, не понимая смысла слова, наполнялась теплом и радостью), посылают старикам-родителям разноцветную жвачку, витамины разных форм и размеров, чаще всего – ненужные и незнакомые, источающую неприятный запах одежду, конфеты… не забывая, конечно, главный итоговый подарок года – броские, разноцветные обои…
Сказали, чтобы семнадцатого января я освободила дедовский дом, в котором родилась и выросла. Его снесут и якобы дадут квартиру в другом районе. Арпик, Маро, Ашоту, Вартану – всем нашим соседям обещали то же самое, но вместо ключей от квартиры у них в руках оказались бесполезные транспаранты, что развевались перед зданием Правительства и в телевизоре моего приснопамятного деда.
Алекс снова оказался занят, снова обещал, что завтра приедет и заполнит моё одиночество. Сказал, чтобы я была спокойна, чтобы поменьше смотрела репортажи о демонстрациях по телевизору, что терпение – отворяющий двери ключ, которым я не умею пользоваться.
Без семи дней Новый год. Ранним утром я просыпалась и сбегала в подвал, пряталась под лестницей, за креслом, иногда даже в исполинском сундуке – любимом приданом бабушки. Ничего не помогало. Щекочущий ноздри змеистый дым от бабушкиной сигареты везде находил меня и с лёгкостью пресекал попытку побега. После чего я быстренько оказывалась на «месте событий». Костлявые женские руки, словно тиски, хватая меня за узенькие плечи, сжимали их так сильно, что я скулила, как щенок, защемивший лапу дверью.
– Эх, дурёха моя, плачь… но тихо, плачь душой, как я… Дед заметит – расстроится.
– Но я не…
– Не надо бояться чувств, милая, бойся бесчувствия.
