пахали как проклятые, детей растили. Потому-то мне и не захотелось их иметь, гы! Свобода дороже оказалась. Да только на старости лет и от неё тошно стало. Ух, проклятые, окна все, как в тюряге задраили! – Мило показалось, что глаза соседа налились от ярости кровью, а когда мимо прогарцевала стюардесса, он ткнул её, припрятанной пластмассовой вилкой, в бок.
– Вы что-то хотели спросить? – сурово уставилась на художника не слишком миловидная и далеко не молодая особа.
– Какого дьявола? – хрипло со злобой пророкотал свободный художник не своим голосом.
– Вы о чём?
– Почему я не могу открыть окно!?
– За бортом минус пятьдесят, сэр, – строго ответила дама.
– Безобразие. Просто хамство!
– Если Вам душно – используйте индивидуальный вентилятор, встроенной в потолок над Вами, сэр.
– К чёрту! – перешёл на крик художник.
– Но позвольте, «Малайские Авиалинии» не позволяют пассажирам завязывать на борту ссоры, сэр. Прекратите Ваши придирки!
– Лучше бы «малайцы» запретили своим самолётам падать с неба. Было бы больше пользы для всех. Могли бы и покормить за десятичасовой перелёт повкуснее. Дерьмо, а не «линии»! – художник откинул назад длинные сальные волосы резким жестом.
– Будьте добры, – ледяным тоном проговорила стюардесса.
– Идиотка, – демонстративно отвернулся художник, но процедил это слово едва слышно, а бортпроводница предпочла сделать вид, что не расслышала и величаво удалилась своею профессиональной иноходью.
– А если самолёт упадёт в такой день разве это не будет красиво и эстетично? – не удержался Мило.
– Нет. Он лишь запакостит «полотно» пустыни, – буркнул в ответ сосед, давая понять, что больше не намерен поддерживать беседу.
Мило был рад тому, что малоприятный субъект выплеснул остатки своих эмоций в сторону и вновь угомонился. Казалось, что он тут же впал в прежнюю апатию, самозабвенно ковыряя в носу. Художник, нисколько не стесняясь близ сидящих, размазывал извлечённое из полости носа содержимое под своим сидением. Вскоре он впал в прострацию, сосредоточенно уставившись немигающим взором в одну точку на спинке кресла, стоящего впереди. «А ведь, пожалуй, он по-своему прав» – задумался Мило – «Украсить собою пустыню, унавозить, к тому же, слиться с природой… Ведь это не только красиво, но и благородно. Лучше, чем влачить жалкую жизнь, да ещё засорять окружающую среду…» Но постепенно, мысли студента вернулись в прежнее русло, вырвавшегося из-под родительской опеки, птенца: «Как я рад новому незнакомому ещё чувтсву полной самостоятельности. Разве что, придётся раз в неделю звонить по телефону, или говорить по скайпу с мамой, а раз в две недели – с отцом. С ним всегда было проще. Он отстранённее матери и не давит на сына, живущего с бывшей женой». Неожиданно для себя Мило явственно ощутил, что он никогда не мог искренне и глубоко любить свою мать. «Наверное, это от того, что мать моя, по большому счёту, лишь делала подобающую мину озабоченности воспитанием ребёнка, а сама думала лишь о себе, о нарядах
