печени и желчного пузыря всё росло и росло, больно распирая трухлявые внутренности, ширилось и рвалось наружу тоскливое чувство обиды. И теперь никакая сила не могла остановить его и помешать в совершении недостойного поступка: не ко времени вернуться домой к юной затворнице, которая должна (бы!) безропотно и безысходно скучать о муже, истязая душу свою в покаянных молитвах и сокровенных мыслях о супружеской верности.
А как на всё это смотрела Дама, через какую призму? Неизвестно. Тот занавес опущен навсегда.
Горностай же никак не смотрел на перипетии людских отношений. К Даме он относился немного с иронией, но по-дружески снисходительно.
Больше всего на свете его волновала картина, что висела на противоположной стене. Кажется, Рембрандт написал? Горностай не в силах был отвести взгляда от этой красоты! Скрывая чувство досады, он любовался творением рук человеческих – любовался днём и ночью и… втайне завидовал.
Ещё бы! Ночь, улица средневекового города и – какое счастье! – целый отряд воинов.
Молодец, дружище Харменс!
А вот к Леонардо у серебристого зверька имелись, между прочим, некоторые претензии – по его твёрдому убеждению, вовсе не безосновательные и весьма существенные. Горностай был уверен, что для такого индивидуума как он, то есть милого, доброго, сильного и красивого – а в отдельных моментах и импозантного – больше подошёл бы какой-нибудь пейзаж с лесом и стайкой неугомонных сородичей.
Но главное, уважаемый Леонардо, – не объятия же, смешно подумать, женщины, пусть даже и очень привлекательной.
Правая стена также не пустовала. Над комодом, собранного из «красного» дерева, потемневшего от времени, в золочёной раме блистала скромным, но отнюдь не бедным одеянием Жозефина де Богарне.
Достоинство, с которым она когда-то позировала, недвусмысленно подчёркивало её принадлежность к кругам далеко не среднего сословия. Но стоит ли кому-то рассуждать: как долог или быстротечен век на вершине почитания, иль у подножия холодных плит в забвении застыть? У каждого человека есть своя мера времени; в любом случае (а тринадцать лет особого положения не могли пройти бесследно) – это целая эпоха.
Так и вины её в вынужденном уходе с императорского постамента не было никакой. Господь, видите ли, где-то недоработал. В суете небесных дел совершил он – скорее, что по недосмотру – одну ошибку: забыл осчастливить Жозефину и императора наследником. Проглядел, уж извините…
Жозефина в вопросы философические и жестокие за ненадобностью не вникала: во-первых, голова кругом пойдёт, а во-вторых… нет, лучше не связываться, все под Ним ходим, достаточно долго ходим и, если честно, недостаточно долго, как того хотелось бы.
Можно думать, что этот случай – довольно типичный, а в делах политики и государственных совсем не редкий – обязательно станет поводом для обид и презрительного отношения к окружающему ми
