я помню, огонь не был подарен нам. Его украл Прометей, – возразил я. – За это боги наградили его неизлечимым циррозом печени. Мне кажется, это больше отвечает нашему характеру.
Шварц посмотрел на меня.
– Я уже давно не могу иронизировать, – сказал он. – И испытывать страх перед громкими словами. Когда человек иронизирует и боится, он стремится принизить вещи.
– Может быть, – согласился я. – Но разве так уж необходимо, став перед несбыточным, повторять про себя: оно невозможно? Не лучше ли постараться преуменьшить его и тем самым оставить луч надежды?
– Вы правы. Простите меня, я забыл, что у вас впереди дорога. Разве тут есть время думать о пропорциях вещей!
– А вы никуда не едете?
Шварц покачал головой:
– Теперь уже нет. Я возвращаюсь обратно.
– Куда? – спросил я удивленно.
Я не мог поверить, что он опять возвращается в Германию.
– Назад, – сказал он. – Потом объясню.
III
Ночной клуб оказался типичным русским эмигрантским увеселительным заведением, каких после революции 1917 года множество возникло по всей Европе – от Берлина до Лиссабона. Те же аристократы в качестве кельнеров, те же хоры из бывших гвардейских офицеров, такие же высокие цены и та же меланхолия.
Как я и ожидал, там горели такие же, как и везде, матовые лампы. Немцы, о которых говорил кельнер, конечно, не принадлежали к числу эмигрантов. Скорее всего шпионы, сотрудники германского посольства или представители немецких фирм.
– Русские успели устроиться лучше, чем мы, – сказал Шварц. – Правда, они попали в эмиграцию на пятнадцать лет раньше нас. А пятнадцать лет несчастья – это кое-что значит. Можно набраться опыта.
– Это была первая волна эмиграции, – сказал я. – Им еще сочувствовали, давали разрешение на работу, снабжали бумагами, нансеновскими паспортами. Когда появились мы, сострадание мира было уже давно исчерпано. Мы были назойливы, как термиты, и не нашлось уже никого, кто подал бы за нас голос. Мы не имели права работать, существовать и к тому же не имели документов.
Очутившись здесь, я почувствовал себя не в своей тарелке. Причина заключалась, может быть, в том, что помещение было закрытым, а на окнах висели портьеры. Ко всему тут было много немцев, и я сидел слишком далеко от дверей, чтобы ускользнуть, если понадобится. У меня уже давно выработалась привычка всегда устраиваться возле выхода.
Я нервничал еще и потому, что больше не видел корабля. Кто знает, может быть, он еще ночью поднимет якоря и уйдет раньше, чем указано, получив какое-нибудь предупреждение.
Щварц, казалось, почувствовал мое беспокойство. Он достал оба билета и подал их мне:
– Возьмите. Я не работорговец. Возьмите их и, если хотите, уходите.
Я смущенно посмотрел на него:
– Вы не так поняли. У меня есть время. Все время мира.
Шварц не ответил. Он ждал. Я взял билеты и спрятал.
– Я сел в поезд, который прибывал
