Ломоносов в русской культуре. Д. П. Ивинский

Конечно, время от времени раздавались голоса, апеллировавшие к здравому смыслу, как казалось, несовместимому с тенденциозной идеализацией прошлого и с общечеловеческими ценностями: «Обыкновенно думают, что он оставался непризнанным и был предметом всякого противодействия, даже преследования со стороны своих иноплеменных сочленов. Но ближайшее знакомство с изданными теперь материалами удостоверяет, что препятствия и неудачи, которые Ломоносов встречал в своей деятельности, происходили по большей части. от общего неустройства Академии, от скудости ее средств, от исключительного преобладания канцелярии, или лучше, одного в ней человека. Мы уже видели, что от Шумахера равно страдали, на него равно негодовали все профессора. Ломоносов, вскоре испытав на себе всю тягость его деспотизма, говорил о нем: «Он всегда был высоких наук, а следовательно и мой ненавистник и всех профессоров гонитель». Академики доказали во многих случаях уважение и беспристрастие к Ломоносову. Требования его исполнялись ими, «насколько это от них зависело. Мы видим даже, что однажды количество отпущенных на лабораторию хозяйственных материалов превышало то, что Ломоносов назначил. Сам он с большею частью академиков оставался в хороших товарищеских отношениях. Если он ссорился с иноплеменниками – Миллером, Шлецером, Гришовом, Эпииусом, то имел подобные неудовольствия и с соотечественниками своими – Сумароковым, Тредьяковским, Тепловым и Румовским. Как человек высокого ума, как пламенный патриот, Ломоносов не мог не желать, чтобы русская Академия со временем пополняла свои ряды из собственных сынов России; он не мог не гордиться тем, что сам, нисколько не уступая никому из своих сочленов в дарованиях, в учености и трудолюбии, был природный русский; но Ломоносов уважал германскую науку и благодарно сознавал все, чем был ей обязан. Дружба его с Гмелином, Рихманом, Штелином, Брауном, Эйлером и другими доказывает, что он был выше племенных предрассудков, несовместных ни с обширным умом, ни с истинным образованием» (Грот 1865, 16—17).

Разумеется, не только славянофилам и панславистам был внятен этот специфический контекст бытования ломоносовской темы: в том же роде и еще более определенно, но со своих позиций высказывался Герцен, именно Ломоносова избравший в единомышленники по данному вопросу: «В XVIII столетии вельможи, богатыри, проходившие спальней Екатерины II, любили заводить себе, на заработную плату, малороссийские и великороссийские Версали и при них непременно „избранную библиотеку“, при которой содержался француз-библиотекарь, являвшийся на больших выходах безграмотного барина, для вящего благолепия. На том же основании зазвали в Петербург несколько иностранцев-ученых и бездомовников (Лейбниц, небось, не поехал!) для того, чтоб они те ученые вещи, которые бы писали в Геттингене или Тюбингене, писали бы на Васильевском острову. Каковы были эти колонисты науки, про то знает М. В. Ломоносов. Заведение это с тех пор так и осталось и, как все немецкие заведения, например Зимний дворец, не только не обрусело, но онемечило всех русских, случайно попадавших в храм Минервы — Германики» (Герцен, 15, 21). Из более поздних текстов, констатирующих актуальность старой темы в предреволюционной России: «Прошло почти 150 лет. Совершена русскими учеными колоссальная научная работа. Русская научная мысль стоит сейчас в передовых рядах человечества. А между тем у себя на родине ей приходится сейчас доказывать право на свое существование. Министр народного просвещения при поддержке части общества, считающей себя русской, выдвигает законопроект нового обучения азов у „немцев“, основанный на отрицании и незнании вековой научной работы России <…>. Столичный город Петербург, в лице своей городской думы, вспоминает годовщину рождения величайшего своего гражданина отказом в месте для Ломоносовского института и остается в ряду других столиц Европы печальным примером современного города, далекого от заботы об умственном росте своих жителей» (Вернадский 1998, 447 [впервые – 1911]).