– вы заметили? – побежали носороги. Прямо по городу. Творят что-то неожиданное и ужасное. Почувствовали? Ну да, непостижимым, необъяснимым каким-то образом, и как-то вдруг носорожьи признаки стали проявляться не где-то там, а в кругу уже ваших знакомых. Сначала этот. Потом вон тот. Потом сосед, коллега, родственник – носороги! Большинство! И те, кого это отвращало, теперь задумались: а может, это хорошо? Нормально? Ведь не в абстрактном городе, как в пьесе Ионеско, а в Москве – бродит, вращается, прокручивается что-то такое безлично-чудовищное в неопределенной форме. И все-то оно подобрало, и все-то в себя вобрало. Пожирнело. Пробежавшее где-то бесстыдство взяло с радостью (а все летели-плыли-ехали, прибывали. А всем срочно надо было сказать пароль: «Путин». «Свои, значит? – уточняли у вчерашних врагов. – Ну, проходите»). И уже спокойно-гордо-степенное безобразие – тоже вобрало (вовсе там был не Боярский. Там образ д’Артаньяна спекулировал девизом «Все за одного!», спекулировал потому, что этот один, за которого все, – не мушкетер вовсе. И никакой не Райкин, а Гамлет самим фактом своего присутствия сообщал, что «быть или не быть?» – для него не вопрос больше. Быть, но как, чтобы уж очень качественно? – вот в чем вопрос. И чтобы не в массовке единодушно голосующих, а так, чтобы эпохально. Как? Тень отца призвать не грех, всем сообщить просто: «Буду полезен»). И доблестную беспринципность – подобрало («А в чем здесь преступление?» – спросил Марк Захаров). Вбирало-подбирало и прорвало тоненькие рамки приличий, в которые мог раньше как-то уместиться цинизм. А стал беспредельным – и нет больше рамок, выброшены за ненадобностью, и все «можнее и можнее» то, что непорядочно.
– …Какой хороший! Ждет до сих пор! – Девочка-жена виснет на Иване и тараторит без умолку: – Я к маме заскочила. Думала – на минутку, но ты же знаешь маму, она…
– Познакомься, – перебивает ее Иван. – Радиостанция… как вы сказали? У тебя могут взять интервью.
– Здорово. А о чем? Спрашивайте. Ну спрашивайте!
Володя смотрит на Ивана с укоризной и с явной неохотой достает из сумки микрофон. Мы спрашиваем.
– Да хоть инопланетяне… какая разница, кто взрывал? – говорит она, не меняя интонации. – Людей с Гурьянова и Каширки не оживишь, а чечены все еще живые. Их надо было с самого начала всех взорвать. Чтоб и беременных всех, чтоб они не плодились… Вот Ивашка отворачивается, он у меня гуманный. А я мыслю здраво – если всех мужчин-чеченов перебить, родятся новые и будут без отцов. И наши станут их жалеть: ах, бедненькие сиротки. А когда они вырастут…
Я улыбаюсь. Володя смотрит на меня с беспокойством. А я вообще-то просто анекдот вспомнила. Ковбой там говорит ребенку: «На конфетку, сиротка». – «Я не сиротка, вон мой папа, вон там моя мама». Ковбой целится из пистолета, убивает папу с мамой и поворачивается к ребенку: «На конфетку, сиротка»…
– Она не была такой, – нервничает Иван. – Это что-то совсем непонятное, почему она так. Вам трудно представить, вы ее не знали раньше…
– А
