сидела женщина: средних лет, высокая, статная, уже начинавшая несколько полнеть. Лицо у нее было несколько грубоватое, но в то же время властное. Описывая ее, точнее будет употребить слово «дама». Пожалуй, она единственная внешне походила на свой прототип из чеховского рассказа. Я подумала, что, наверное, как и чеховский персонаж, наш Дмитрий Дмитриевич побаивается своей жены. В том, что передо мной муж и жена, сомнений не было. Об этом говорила вся их манера общаться, а вернее, не общаться друг с другом, не говоря уже о том, что третьим за их столом был молодой человек лет двадцати, явно сын, настолько он был похож на отца.
Приняв заказ, я отошла и стала раздумывать, как бы сделать так, чтобы испортить им вечер. У меня даже возникла идея, ставя бутылку на стол, будто бы случайно опрокинуть ее так, чтобы залить явно недешевый костюм мужчины. Но потом одумалась. Что за ребячество? Кто она мне, эта дама с собачкой? Нарываться на скандал из женской солидарности? Что мне, в конце концов, за дело до их неудавшегося романа?
Но невольно я время от времени поглядывала на Гурова. Он явно постарел и как-то сник. Подумав так, сразу же оборвала себя: наверняка мне просто хочется, чтобы он плохо выглядел, а на самом деле он ничуть не изменился. Да и как человек мог постареть за месяц?
Чуть позже меня вдруг поманил из кухни Бронко.
– Смотри, смотри пришел этот ваш, как вы его называли?
– Гуров. Да я его видела.
– Странно, чего это он сюда с семейством приперся?
– Ну может, это не он захотел, а жена.
– А ты права, женатый он…
– Да, жаль нашу пловчиху, – эти слова ненароком сорвались с моих губ. На самом деле мне совершенно не хотелось обсуждать с Бронко историю дамы с собачкой.
– А мне его жаль, – вдруг заметил Бронко. – Ты посмотри, как он сдал… Я тут видел, как он курил. Пошел к той самой ихней скамеечке и сидел там долго, пока его жена не позвала. Тоже, небось, страдает…
– Страдает он, как же, а что ему мешало уйти? Вон сын уже совсем взрослый. Негодяй! – я сама не поняла, почему это слово вдруг сорвалось у меня с языка.
– Ну ты даешь! – Бронко был явно ошарашен моим определением.
– Конечно, трус и негодяй! – отступать было некуда.
– Много ты понимаешь, – вздохнул Бронко. – Вот поживешь, как я, со своей женой тридцать лет, может и поймешь. Столько прожито вместе. А если хорошо прожито, то рвать – это все равно что себе добровольно руку там или ногу отрезать. По молодости-то оно гораздо легче…
– Ну не знаю, не знаю… Нечего было тогда все это затевать… А то ездил тут, обнимался, целовался, голову морочил…
Тут Бронко позвали на кухню, и наше бесплодное пререкание закончилось. Слова Бронко заставили меня задуматься. Конечно, в нем говорила мужская солидарность, поэтому он и защищал Гурова. Но после разговора с поваром то смешанное чувство презрения и осуждения, которое я испытала,
