была уготована незавидная участь изгоя, и она избежала ее лишь по счастливому стечению обстоятельств: сперва благодаря ремеслу матери (Шуше беспрекословно уважали не только женщины, но и мужчины, и это уважение распространялось на всех членов ее семьи), а с семнадцати лет – благодаря своему внезапно открывшемуся дару, тем более ценному, что врачей в ауле, несмотря на установившуюся в Дагестане более полувека назад советскую власть, отродясь не водилось. Местные жители справлялись с хворями как могли: заваривали травы, взывали к Всевышнему, а чаще просто терпели, пока пройдет та или иная боль. И если мужчинам от дара Айбалы было ни горячо ни холодно, женщины, завидев ее, заискивающе улыбались и преувеличенно душевно приветствовали. Айбала, не привыкшая к такому отношению, поначалу смущалась, потом привыкла. Но несмотря на повышение своего статуса в глазах односельчан, по-прежнему говорила тихо и не поднимала на собеседника взгляд.
И только в своей комнате, плотно закрыв дверь и убедившись, что ее никто не потревожит, Айбала могла ненадолго скинуть груз, давивший на плечи. Сняв по-старушечьи повязанный платок и распустив волосы, она вставала у окна и, бездумно глядя на каменную кладку ограды, грезила об иной, не связанной с аулом жизни: незнакомой, свободной, смутно-тревожной, одновременно желанной и пугающей.
Волосы были ее единственным украшением: густые, тяжелые, достающие до поясницы, темно-каштановые, вьющиеся у висков. Без платка Айбала чудесным образом преображалась: лицо приобретало форму овала, крупный нос зрительно уменьшался, и даже ростом она становилась как будто ниже.
Но кроме матери и сестер, волос Айбалы никто не видел, а они не считали, что без платка Айбала становится хоть немного краше. Наоборот, в такие моменты Шуше сердито просила дочь прибрать волосы, потому что «ее и так слишком много». Айбала чувствовала, что раздражает мать, и испытывала смутное чувство вины за то, что родилась не мальчиком. Хотя виной следовало бы мучиться Меседу, ведь именно она была последним ребенком Шуше и Джавада, а значит, их последней надеждой все те месяцы, пока Шуше ее носила. Но все мысли Меседу были о Всевышнем, а если когда-нибудь она и думала о том, что лучше ей было родиться мальчиком, то совсем в иной связи: она хотела бы учиться в медресе[12], а девочек туда не принимали.
В ауле имелась только начальная школа, рассчитанная на три класса. Среднее образование дети получали в селе, до которого нужно было идти более семи километров пешком: сначала по горной дороге, потом по ущелью вдоль русла реки и дальше мимо сельхозугодий и фруктовых садов долины. Чтобы не ходить ежедневно туда-обратно, дети всю неделю жили в интернате при школе, приходя домой в субботу после обеда, а в понедельник утром возвращаясь обратно.
Зимой, во время снегопада, когда дорогу всего за несколько часов полностью заносило снегом, дети становились невольными заложниками непогоды: или дома (если не успевали вернуться в школу после выходных), или в интернате. По этой причине девочек
