сказал Остерман. – Еще что?
– Школа ремесел должна быть при Академии. Разве не нужны России токари и ювелиры, граверы и повара?
– Россия, – отвечал Остерман, – в хроническом оцепенении варварства, и своих ремесел ей не видать. Русские ленивы, они сами не захотят учиться. Все произведения ремесел должно ввозить из Европы… Еще что у вас, Генрих?
Фик – назло Остерману – перешел на русский язык:
– Заслоня народ от просвещения выгод, можно ли, барон, попрекать его в варварстве? – спросил Фик.
– Генрих, не забывайте, что я болен…
Фик ушел, а Марфа Ивановна нахлобучила на голову мужа, на парик кабинетный, еще один парик – выходной, парадный.
– Так тебе будет теплее, – сказала заботливая баронесса.
– Марфутченок! – умилился Остерман. – Миленький Марфутченок, как она любит своего старого Ягана…
– Ведаешь ли, кто пришел к нам? – ласково спросила жена.
– Конечно, Левенвольде!
До чего же был красив этот негодник Левенвольде – глаз не оторвать… Рука вице-канцлера лежала на ободе колеса; синеватая, прозрачная, на крючковатом пальце броско горел перстень. Левенвольде изящно нагнулся и с нежностью поцеловал руку барона.
– Я только что от женщины, – сказал он бархатно, подымая глаза. – Но общение с вами мне дороже красавицы Лопухиной!
Остерман притих под одеялами. Подбородок его утопал в ворохе лионских косынок. В духоте прожаренных комнат плыл чад. Билась на лбу вице-канцлера выпуклая жила. Он ничего не ответил.
– Мы, иностранцы, – заговорил Левенвольде далее, – уже давно не видим в России того, что всегда выделяло ее из других государств…
– Чего же ты не видишь, мой мальчик?
– Тирании самодержавия, – четко отвечал курляндец (Остерман промолчал). – Россия склонна к олигархии. А это… не опасно ли?
– Опасно… для кого? – спросил Остерман.
– Для нас, связавших свои судьбы с русскими варварами. Долгорукие и Голицыны не потерпят возле себя гения вестфальдца Остермана – не так ли?
Остерман снял со лба козырек, бросил его на стол. Левенвольде чуть ли не впервые увидел глаза Остермана – бесцветные, словно у младенца, покинувшего утробу, почти без ресниц.
– Дитя мое, – тихо засмеялся Остерман. – О чем вы говорите? Разве в России могут быть партии? Русские люди – недоучки, и Петр Великий был прав, называя русский народ детьми.
Левенвольде громко расхохотался:
– Однако рубить головы своим «детям» – не слишком ли это строгое воспитание?
– Это право монарха, – сухо возразил Остерман. – Да будет оно свято. И во веки веков… Аминь!
Самое главное Левенвольде сказал уже от дверей:
– А что, барон, если мой брат Густав снова приблизится к герцогине Анне Иоанновне?
Остерман
