всего лишь картинка на стене… Но скандал был жуткий.
Однажды, уже на втором курсе, когда у Сусловых родилась дочка, Юра Суслов забрёл к Вале вечером и попросил чаю. Читал стихи и смотрел в окно – «Со мною вот что происходит, ко мне мой старый друг не ходит…». Потом вдруг сказал в то же окно, обращаясь к развесистой липе: «Может, надо было не её, а тебя выбрать, может, я с ней ошибся на всю жизнь… Но судьба повернула иначе». Опять эта судьба неведомая. Что за этим? Собственная слабость? Всё было горько и возвышенно. И больше они не разговаривали. Ничего себе, «виснешь на чужого мужика…»
Тоня одна знала правду. Тоня всегда была интуитивной и догадливой. Она знала, кому можно верить, кому нет. Кто кого предаст, кто на всю жизнь друг. А Валя была доверчивой, наивной, слепой… Её легко было обвинить и наказать… Только не угадала Тоня, кого Валя предаст. Ту самую Иванну, которая самая верная…
***
Однажды на большом семейном сборе годы спустя родная тётка Таня расчувствовалась, рассказала Тоне странную историю из её, Тониного, детства.
– Ой, Тонюшка, хорошая ты девка, вся ты в нашу, Петькину породу, и так песню подтягиваешь славно. Помню, как вас отец привёз ко мне в гости, маленьких ещё. Ну, Валя, смотрю, сразу, уткнулась в книжку, и ты сидишь такая, ручки на коленках. И ведь малая была ещё, а будто понимала, что нельзя ничего. Что в чужих людях надо послушной быть.
– Так я, тёть, всю жизнь послушная, а не только в чужих людях. Я вон пришла к мужу в семью, никому не понравилась, и сразу как в осаду. Правду сказать, и сама не подарок.
– Да брось, ты очень хорошая. Просто мать у вас больно крута. Так вот, смотри, мать твоя Лида очень заболела, лежала в больнице, потом уехала к бабке вашей в Хохляндию. И почему-то взяла с собой Валю, а тебя нет. Отец-то твой в МТС работал, тебя не с кем оставить, то у соседки, то одна. Меня позвал приглядеть. Я приехала, слезла с попутки, он ключи дал и убежал. Я дверь-то открыла, глядь, а ты в уголке тихонько сидишь, копаешься. Вся грязненькая такая. Я даже сумку уронила свою. Дитя сидит возле помойного ведра и чего-то там вылавливает! Мож, голодное, мож, от скуки. Сколько лет? Да года два, три… Я тебя схватила и ну обнимать, а ты ничего, притихла, на ласку не ответила, сжалась. Ну откуда ты знала, что я тётя? Не знала. Но не противилась. И так мне сердце-то сжало, что не знала, как тебя оттаять. Пока накупала, пока кашки сладкой наварила, пока пошла в сельмаг купить конфет, да не было их, только повидло. Оно плотное было, хоть ножом режь. Я обсыпала сахарком – ничего пошло, даже Петруха ел с чаем.
Отца вечером, конечно, заругала, что малое такое кинул дома, он молчал. Только смотрел, как я плачу. А ты ничего, тихая была. Только всё глядела глазищами-то громадными. А ела плохо.
– Я, тёть, всегда плохо ела. А почему, думаешь, мне никто это не рассказал?
– Да что тут? Стыдно же. Деваться некуда, упустили, но стыдно.
В семье Дикаревых всегда на первом месте была работа. Потом
