давний знакомый (они вместе учились в городском училище), который оказался провокатором. Этот Терентьев выдал многих наших товарищей, некоторые погибли. Или такой эпизод. В начале 1910 года, гостя у М. Горького на даче, Мячин выронил свою записную книжку, а в ней оказались фамилии, клички и даже адреса наших боевиков. Это было грубейшим нарушением правил конспирации, попахивавшим провокацией.
Прочитав воспоминания Ивана Михайловича Мызгина, члена партии с 1906 года и уфимского боевика, я окончательно пришел к заключению, что с Мячиным дело нечисто и что он, скорее всего, был провокатором. История такова. Мызгину поручили подготовить побег из тюрьмы боевика Михаила Гузакова, которому грозила смертная казнь. В обсуждении этого вопроса принимал участие и Мячин. Мызгин отправился в Златоуст, чтобы собрать там боевой отряд, но по приезде его сразу арестовали. Другими словами, тамошние жандармы знали, когда и каким поездом он приедет и у кого остановится. Мызгину в тюрьму товарищи передали пилку, чтобы он мог перепилить решетку и убежать. Но накануне побега его неожиданно перевели в другую камеру. Несмотря на это, бежать ему удалось, он ушел в лес и там неожиданно встретил Мячина с группой боевиков. Поездка самого Мячина в Златоуст не планировалась, но он все же туда явился; мало того, именно Мячин узнал по голосу Мызгина, которого, зная, что тот в тюрьме, никто из боевиков встретить не ожидал. Значит, Мячин был осведомлен и о побеге. Они ушли, оставив Мызгина ночевать в шалаше, а утром к нему нагрянули конные стражники. Не много ли совпадений?
Мызгин бежал в одном белье, переплыв речку Ай, и потом три дня бродил по лесу. Мячин его в таком виде и сфотографировал. Вообще-то, боевикам строго запрещалось сниматься, но Мячин пренебрег и этим правилом. Спрашивается, для чего? В итоге план по спасению Гузакова привести в исполнение не удалось – пока Мызгин находился под арестом и бегал по лесам, Михаила повесили. Кончилось тем, что осенью 1918 года Мячин переметнулся к меньшевикам. Таков был этот, с позволения сказать, «большевик» и «боевик». Поистине, в семье не без урода.
В заключение еще несколько слов о дёмской экспроприации. Все добытые тогда деньги – 153 тысячи рублей— были израсходованы под строгим контролем Уфимского горкома нашей партии и по указаниям вышестоящих партийных органов. Мне доподлинно известно, что 25 тысяч было отпущено на Лондонский съезд РСДРП, 15 тысяч пошло на издание петербургской газеты «Казарма». Остальное потратили на местные газеты, на устройство и содержание школ бомбистов – например, во Львове, и боевых инструкторов – в Финляндии, под руководством Красина и Эразма Кадомцева, лабораторий по изготовлению бомб в той же Уфе, наконец, – на покупку оружия.
После экспроприации на станции Дёма наша организация работала прежним порядком – мы продолжали изучать боевое дело, политэкономию, произведения Ленина, документы партийных съездов, текущие политические вопросы. Занимались с нами Эразм Кадомцев и наезжавший из Екатеринбурга пропагандист «Назар» (Накоряков)
