опустился на другой стул – в отличие от того, на котором восседала пациентка, его собственный был несколько иной конструкции и позволял ему беспрепятственно провести сидючи на нем пятьдесят пять минут – именно столько длился каждый сеанс.
Кивнув на лежавшие на столе блокнот и карандаш, Дмитрий Иннокентьевич заметил:
– Я использую их только в том случае, если вы согласитесь. Потому что для детального анализа и, что важнее, выяснения и устранения причин, не позволяющих вам радоваться жизни, надо делать кое-какие пометки.
Татьяна Ларина продолжала молчать. Доктор мягко улыбнулся и сказал:
– А ведь вы хотите снова научиться радоваться жизни?
Наконец пациентка подняла на него глаза и произнесла:
– Да… Только вот скажите, вы ведь никого не поставите в известность о моем визите?
Доктор рассеял ее сомнения, заявив, что все, что они обсуждают, подпадает под категорию врачебной тайны.
– А если я после этого первого разговора больше не захочу воспользоваться вашими услугами? – не унималась она.
Чегодаев снова заверил, что длительность лечения не имеет значения.
– Но эти ваши записи… Ведь посторонние могут получить к ним доступ? – произнесла Татьяна Ларина, сгибая и разгибая пальцы.
И снова доктор сказал, что, во-первых, все записи хранятся в специальной картотеке, которая представляет собой небольшую комнату-сейф, во-вторых, никакие такие посторонние получить к ним доступ не могут, потому что доступ к записям имеют только он сам и его помощница, и в-третьих, он не записывает слово в слово, о чем шла речь во время сеанса, а делает пометки для себя, причем используя особую, только ему самому понятную систему стенографии и сокращений.
– Но ведь вы отдадите мне эти записи, если я потребую? – спросила вдруг пациентка. – Так ведь?
Доктор вздохнул, раздумывая, как же успокоить недоверчивую пациентку, но та вдруг всхлипнула, а потом разрыдалась.
Дмитрий Иннокентьевич быстро подал ей коробку с бумажными салфетками, и его гостья, промокнув глаза, произнесла:
– Извините, что заваливаю вас этими дурацкими вопросами…
– Вопросов дурацких не бывает, бывают исключительно дурацкие ответы! Во всяком случае, по мнению Сократа, а он, говорят, в этом разбирался. Поэтому и выпил чашу с ядом по приказу афинского истеблишмента…
Наконец на лице клиентки возникло некое подобие мимолетной улыбки, несколько, правда, вымученной, и сердце у доктора снова екнуло.
Ведь это была улыбка Жени! Его Жени!
И на мгновение – всего на мгновение! – ему показалось, что на стуле напротив сидит не таинственная, стильно одетая незнакомка, а родная, любимая, бесконечно дорогая Женя.
Но Женя была мертва. И он прекрасно знал это. И вообще-то думал, что боль пусть и не прошла, но притупилась. И что фаза, когда Женя мерещилась ему в каждой темноволосой высокой женщина, миновала.
