по руке ладонью, остановила.
– Всё, выпил и будет. Остальное, когда договоримся о деле.
– Ну бабуля, ну полглотка. Для нормы же, не для пьянки. Я ж, пока до нормы не доберу, очень сильно метеоризмом страдаю, сказывается мозговое ранение. И вон еще, посмотри… – Он вытянул над столом руки, и те запрыгали в непонятном танце, ногтями отбивая чечётку. – На балайке, одним словом, играю, пока нервы от стакана не успокоятся.
– Помучайся, голубок, помучайся. Меня метеоризмом не испугаешь, я сама тебе такие ветры устрою, что полетишь отсюда до ближайшего кладбища. И грабли свои немытые спрячь. Небось, когда на лестнице безобразил, балалайку-то в сундуке держал. – Старушка Калерия Карловна уперлась в Кольку колючим взглядом. – Ладно, Колька из тридцатой квартиры, – голос ее стал мягче, и взгляд теплее, – сегодня я бабка добрая и делаю тебе послабление. – Она плеснула на дно стакана вечнозеленого напитка «Тархун» из стоявшей рядом одноименной бутылки. Затем внимательно посмотрела на Кольку, на его жеваное жизнью лицо, и добавила еще тридцать граммов ядовитой сорокаградусной жидкости. От щедрот.
Колька выпил, утёр слезу, выступившую из-под прикрытого века, взял с тарелки пупырчатый огурец, другой рукой, уже не трясущейся, потянулся к деревянной солонке, палец, заранее обслюнявленный, щедро обмакнул в соль, посолил огурец пальцем и отправил целиком в рот.
– Ты Ивана Вепсаревича знаешь? – не дожидаясь, пока утихнет хруст, спросила Кольку Калерия Карловна.
– Ваньку? Знаю, как же не знать. Я ему, клещу подноготному, два года как пятерик должен. Так он, сволочь, даже ни разу не подошел спросить. Проходит и как бы не замечает, брезгует. А я ему что, я ему без спроса, что ли, отдам? Нет, не отдам без спроса, мы ведь, блин, не Абрам Семенычи, у нас собственная гордость имеется. Во. – Он согнул руку в локте. – Щупай, бабка, какой у меня бицепс.
– Ладно, вижу, что мужик сильный.
– Нет, бабуля, пощупай. И на левой пощупай. Да я таких Ванек, как Вепсаревич, на ладонь поставлю штук несколько и другой ладонью прихлопну.
– Тихо, ишь как со стакана разбушевался: «прихлопну»… Не надо мне никаких «прихлопну». Ты мне лучше скажи – есть ли у тебя из друзей кто-нибудь поначитаннее.
– Ну ты, блин, бабуля, даешь. Да у меня все такие… Кащеев – он техникум по линзам закончил, полтора курса. Знаешь, какие он стихи пишет на день рождения? Закачаешься, какие стихи! Твой Есенин по сравнению с Васькой говно! Вот, слушай. Так… бэ-бэ-бэ… начало не помню… Это он братану на двадцать лет сочинил. Тыры-пыры… «братан, поздравляю…» Бабуля, плесни малёхо, на донышко. Ежели тебе культурные люди для дела нужны, так я тебе весь Институт культуры в момент сосватаю. Гадом буду, налей, бабуленька!.. – Взгляд его вдруг сделался трезвым и в голосе прорезалось удивление. – Слышь, бабуля, а это тебе зачем? Ну, там, Вепсаревич, Институт культуры и всё такое. Если кого пришить, то это, извини, без меня. Я за стакан тархуновки человека мочить не стану. – Колька помотал головой и демонстративно отодвинул стакан.
– Дурак
