подчиняться так просто. Они сразу учуяли, что к хлебу и мылу Стелла непричастна, что это его импровизация. Может быть, дрогнул голос, или что-то неуверенное мелькнуло в лице… Они заворчали, заерзали, уже готовы были возразить, когда на гул выглянула Стелла:
– Что за шуршание? А ну тихо, у кого-то еще уроки!
– Артем… – пискнул кто-то.
– Это я Артему сказала, – резко произнесла она. – Чтоб тихо было!
И закрыла дверь.
Хлеба и мыла они принесли; Звезде никто не доложился.
К середине недели он приноровился, почти перестали болеть руки, будто даже бицепсы накачал. Стелла постоянно пилила: ходи в зал, занимайся. Котел – вот тебе лучший зал!
Козявки поглядывали уже не испуганно и не нагло – вообще никак не смотрели, словно потеряли к нему всякий интерес. Когда его пропустили, раздавая кашу – потом налили последнему, наскребли остатки со дна котла, – внутри, разъедая, вскипела злость. Захотелось поставить на место этих Колек, Антонов и Саш: напомнить, кто они, напомнить о Стелле… Он вскочил, не подумав, что на коленях миска, и на штаны пролилось жидкое горячее варево. Поляну сотряс хохот.
…Домывая котел, то и дело зло проводя кулаком по глазам, он спрашивал себя: почему при Стелле его никто и пальцем не трогал, хватало одного взгляда для послушания? Как он раньше не понимал, что козявки преклоняются перед ним, только потому что он – со Стеллой, а с ней попробуй поспорь?
Да понимал, конечно. И ведь сколько раз уже хотел порвать. Но чтобы оторваться от Звезды, нужно было уйти из гимназии. Для этого надо переубедить отца – а с ним попробуй поспорь…
Ему никогда не хватало смелости перечить отцу; может быть, поэтому он так тянулся к бесстрашной и резкой Стелле.
Все началось с той акции, когда на фасадах администраций принялись рисовать сцены из фольклора. Среди мальчишек появилось идиотское испытание на слабо: испортить граффити, запенить черным, исчеркать.
Его обещали принять в стаю, если он сделает это.
…Одиночество распластывало, окрики отца сводили с ума. Он день за днем зажимал пальцами уши; стучала кровь, сыпались насмешки, мать запирала его в комнате, чтобы занимался, чтобы смог поступить в гимназию тем августом… В одну из ночей – зной, сладкая вонь петуний, ругань шепотом и бормочущий телевизор за стеной – он вскочил, швырнул на пол потную простынь и бросился в прихожую. Родители так увлеченно гавкались о том, кто потратил заначку, что не услышали, как скрипнула дверь.
Он выскочил, на ходу натягивая кеды; душный воздух ударил в лицо, он со всей силы навалился на дверь, и подъезд наконец выпустил наружу. Он побежал так, что все смазалось, запрыгали трещины в асфальте.
Преграда выросла внезапно. Он едва не полетел кувырком, наткнувшись, как на железную перекладину, на чью-то руку.
– Куда спешишь, Блиц?
Поднял глаза. И понял, что встреча не сулит ничего хорошего.
Уже следующим вечером в плотных сумерках он скользил вдоль фасада
