все будет так же дорого, как у нас в Горьком. На рынке молоко стоит 45-50 р., масло – 600 р. кг, буханка хлеба не менее 160 руб., белого хлеба нет совсем, один стакан дрянной махорки от 40 до 50 руб., 100 грамм легкого табака 220 руб. Колхозники, вообще крестьяне, нашими деньгами могут оклеивать стены своих изб – до того возмутительно они наживаются. Население поселка, где я живу, охотно занимается спекуляцией и живет припеваючи, не работая. Предметом спекуляции является вода, за которой бьются в очередях, и другие промтовары. Не прочь спекульнуть и мои сожители-командиры, уверяя, что только таким образом можно кушать масло, молоко и покупать дополнительный хлеб; и они, конечно, правы, так как на эти продукты не хватит никаких окладов. Кроме того, желудки наши стимулируют подобного рода деятельность. Мне же изрядно надоело такое существование – с постоянной мыслью о куске хлеба.
Положение мое неизменно, и пока что ничего не предвидится. Так вот, родная, теперь уже тебе нужно устраиваться так, чтобы зима не застала врасплох в отношении как продовольствия, так и топлива. Я совершенно не мыслю, как могла бы ты существовать в условиях т.н. колхоза, т.е. в еще большей глуши и бескультурье, но не лучше ли, все же, быть в колхозе, чем в холоде и голоде в городе? Не могу ничего решить, поэтому в тревоге за тебя. Семья моего товарища эвакуирована в колхоз, который находится от вас в 20 км. Узнаю, нельзя ли тебе туда, но все это слишком проблематично.
Ты, роднуша, пиши мне сюда почаще, пока я здесь. Жаль, что не можешь ты сфотографировать Олю – уж очень хочется мне иметь ее фото, да и твое тоже.
Будь здорова, моя ненаглядная голубка, дорогая моя женушка. Целую тебя и крепко обнимаю. Любящий тебя твой Дима».
«14 июля 1942 г.
Кинель-Черкассы
Воскресенье
Димуша мой дорогой! Вчера получила твое письмо, в котором ты сообщаешь, что получил мои письма, пересланные тебе Варварой Павловной. Хороший мой, я очень жалею, что они дошли до тебя, эти неприятные письма. Они причинили тебе неприятность и огорчили тебя. Любимый! Я хочу тебе сказать, что я их писала в очень плохом настроении, под впечатлением наших общих размышлений о здешней жизни. Даже твоя мама, которая очень трезво и бодро смотрит на жизнь, и та немного впала в панику. Я знаю, мой хороший, что я не должна была так писать тебе. Но я думала, что ты пробудешь некоторое время в Москве и сможешь что-нибудь сделать для нас, чтобы мы могли выехать в Москву. Я поступила очень нехорошо, как будто бы написала тебе что-то грубое и резкое. Или, может быть, мне так кажется? Но теперь вопрос о выезде решается. Муж Муры выслал Муре и Ольге Павловне проездные документы. Меня уговаривают ехать без документов, но я боюсь. Боюсь, конечно, не за себя, а за дочурку. Переезд очень труден. Здесь, хотя сегодня все и подешевело немного, оставаться нельзя, потому что тогда и зимой не выберешься. А на зиму остаться – просто подумать страшно. Да нечего об этом и говорить.
Димочка, как обстоят твои дела? Не сделали ли тебя летчиком? Ты, кажется, прошел все военные специальности. Ты пишешь, любимый, что будешь работать по ремонту танков.
