я просто теперь не знаю, я так потрясена. До свиданья, мой ненаглядный. Димушенька мой, я так беспокоюсь за тебя.
Целую тебя нежно и горячо, любящая тебя всегда твоя жена Тамара».
«Кинель-Черкассы
23 мая 1942 г.
Мой милый Димочка!
Вчера получила два твоих письма из Казани. И в ответ тебе послала паническое письмо. Дорогой, я была ошарашена тем, что у тебя будет другая военная специальность, которую я считаю ужасной. Но я себя успокаиваю мыслью, что твое изобретение должно сыграть роль в твоей судьбе. Только нужно самому этого добиваться. А не полагаться на волю волн, которые несут тебя не туда, куда нужно. Я уже писала тебе и послала телеграмму о том, что ГУС принял твое предложение. Это, по-моему, должно иметь для тебя значение.
В отношении нас, так мы живем пока ничего. Теперь никто не живет хорошо. Я в Москву тебе писала, эти письма пришли без тебя, о том, что мы собираемся каким-нибудь образом уехать. Дело в том, что мы пайка больше не получаем, кроме муки. Так что можно покупать только на рынке, но цены там совершенно недоступные. Никаких денег не хватает, чтобы здесь жить. Молоко стоит 40 р. литр. А в Москве детям дают по пол-литра молока, об этом мне пишут Зина Борисова и Мария Носиковская. А здесь мы живы, пока у нас есть, что продать. Но ведь есть же всему предел. Так что нужно обязательно уехать. Мура и Ольга Павловна хлопочут об отъезде, и, вероятно, с успехом: им пришлют вызов в Москву, а мы с мамой думаем ехать просто так. Но я очень боюсь дороги. Ехать с маленькой дочкой очень рискованно. Ты, наверно, представляешь, как трудно теперь ехать. У меня до сих пор сердце обливается кровью при воспоминании о нашем пути в Черкассы. Я боюсь, мой родной, что я подвергаю большом риску нашу дочку, поехав с ней без документов, и поэтому хочу, чтобы ты мне посоветовал, как быть. Если бы ты был в Москве, может быть, ты тоже сумел бы мне прислать вызов, но теперь это невозможно. Уже очень многие уехали отсюда в Москву. В Москве я поступила бы работать. Так надоело ничего не делать, да и деньги были бы нелишние. Хотя ты и выписан в Москве, меня все равно прописали бы, я этого добилась бы. Через три дня нашей дочке будет годик. Если бы ты мог ее видеть! Она стала очень большая. Имеет полон рот зубов, ходит, хотя и плохо, и говорит очень многое. Когда ты прислал поздравительную телеграмму, я ей сказала, что это папа прислал, так она стала плакать и просить мою сумку; я ей дала. Так она среди открыток и писем нашла твою фотографию, где снят ты на открытке, и говорит: «Папа». Я ей показывала раньше твою фотографию и говорила, что это ее папа, и она так запомнила. И все эти дни она не желает ничего говорить, кроме «папа». И все время говорит: «Папа, пади к нам», – и манит ручкой. Меня трогает это до слез, я сама не рада, что научила ее этому». (Далее письмо утрачено – Н.В.).
«1 июня 42 г.
Понедельник
Казань
Моя дорогая женушка!
26 мая я получил 6 твоих писем и, кроме них, еще письма от мамы, Муры и твоего отца. Этот день как раз день рождения
