цепочкой спускаются раненые. Их много. Очень много. Сперва ходячие, потом на носилках. Их уносят куда-то в кусты. Слышны гудки машин.
Потом грузят ящики. Закатывают пушки. Топчутся лошади по сходням. Одна проваливается, ее вытаскивают из воды и опять ведут. Против ожидания, все идет спокойно и организованно. Даже комбата моего не слышно.
Мы отчаливаем, когда уже начинает светать, и сплошная масса, как казалось раньше, чего-то неопределенного за нашей спиной превращается в легкое кружево осинника. Мы стоим, вплотную прижавшись друг к другу. Кто-то дышит мне прямо в лицо чесноком. Глухо стучит где-то под ногами машина. Кто-то грызет семечки, шумно сплевывая. Валега, облокотившись на шинель, перекинутую через борт, смотрит на горящий город.
– Большой он все-таки, – говорит кто-то за моей спиной, – как Москва.
– Не большой, а длинный, – поправляет чей-то мальчишеский голос, – пятьдесят километров в длину. Я был до войны.
– Пятьдесят?
– Тютелька в тютельку, от Сарепты до Тракторного.
– Ого!
– Что – ого?
– Войск много надо, чтоб удержать. Дивизий десять. А то и пятнадцать.
– А ты думаешь, тут меньше? Каждую ночь перебрасывают.
Катер огибает острую, почти незаметную в темноте косу. Где-то над нами пролетают со свистом мины. Ударяются позади в воду.
– Не нравится фрицу, что едем, в Волгу спихнуть хочет.
Мальчишеский голос смеется.
– А чего же ему хотеть? Конечно, спихнуть. Рус буль-буль. – И опять смеется.
– Фрицу многое чего хочется, – вступает кто-то третий, по-видимому пожилой, судя по голосу, – а нам никак уже дальше нельзя… До точки уже допятились. До самого края земли. Куда уже дальше…
Слышно, как кто-то кого-то хлопает по шинели.
– Правильно, папаша. Вот это по-нашему, по-моряцки. Сами уж никак купаться не полезем. Больно вода холодная… Правда?
И все смеются.
Я стараюсь повернуть голову. Это очень трудно, – я сжат со всех сторон. Скошенным глазом вижу только белесые пятна лиц и чье-то ухо. Мы подъезжаем к берегу.
Катер опять никак не может подойти вплотную к причалу. Соскакиваем прямо в воду, мутную и холодную.
На берегу тащат какие-то ящики. Ими завален весь берег. Под ногами путаются цепи, тросы. На ящиках и просто на земле раненые – молчаливые и угрюмые, прижавшиеся друг к другу.
Берег у реки плоский, песчаный. Дальше – высокий, почти вертикальный обрыв. И над всем красное, заваленное дымом небо. Стреляют совсем рядом, как будто за спиной. Становится прохладно, и я надеваю шинель.
Комбат – оказывается, его фамилия Клишенцов – кричит на кого-то, не так повернувшего пушку:
– Ну чего ты ее лафетом вперед тычешь! Мозги, что ли, не варят, телячья голова…
Бойцы шлепают по воде с пулеметами, минометами, болтающимися на спине и груди минами. Собираются
