меня мадам Реншини, когда я уже собираюсь уходить. Я киваю.
‒ Мне приходить завтра? ‒ уточняю я, накидывая плащ.
Мадам Реншини поджимает губы.
‒ Я не знаю, Гиночка. Его высочество настроен бодро, но я предлагаю… не загадывать под Мраком.
‒ Как поступим тогда?
‒ Приходите завтра, ‒ вздыхает мадам Реншини. ‒ Если что-то случится… я найду способ вас известить.
Она берёт меня за руки, я пожимаю её руки и ухожу.
По дороге домой я возвращаюсь мыслями к теме, которая занимает меня сейчас более всего.
Амрис.
Дома меня ждёт Амрис.
Во дворце я смогла погрузиться в старые хроники и отвлечься, но мне всё равно предстоит вернуться домой и встретиться с ним. И с собой в его присутствии.
Окна дома Гины Альвары темны, а из печной трубы не идёт дым. Наверное, Амрис сидит без света, чтобы не выдавать, что в доме кто-то есть. Может быть, мне стоило, наоборот, договориться с Амрисом о том, чтобы он создавал иллюзию того, что в доме кто-то есть, ‒ на случай, если регент захочет узнать, где я.
В любом случае, уже поздно.
На пороге я медлю. Амрис должен был услышать мои приближающиеся шаги. Он за этой дверью.
Карна, смелее, заходи уже. Это твой дом.
Как ни странно, меня никто не встречает. Дом тёмен, остыл и кажется пустым. Не раздеваясь, делаю несколько шагов в сторону спальни ‒ он там. Лежит в той же позе, что и вчера, и утром. Тянусь к нему вниманием ‒ жив. Крепко спит.
Вздыхаю ‒ и с досадой, и с облегчением. Снимаю уличную одежду, записку на столе комкаю и засовываю в печь. Всё равно растапливать.
Амрис не просыпается, пока я зажигаю лампы, топлю печь, разогреваю вчерашнее жаркое и ужинаю. Не просыпается, когда складываю его высохшую одежду, нагреваю воду и опять принимаю ванну. Не просыпается он, и когда я ложусь рядом с ним и кладу в ноги грелку.
Я бы хотела, чтобы он меня обнял. Вместо этого я скольжу взглядом контуру его тела, надеясь, что он проснётся хотя бы завтра, и закрываю глаза.
Я просыпаюсь от его взгляда. Как тогда.
Середина ночи. Ещё не светает. Со стороны, на которую выходят окна спальни, нет уличного освещения, и в комнате едва угадываются очертания предметов.
Мы проснулись в какой-то совершенно мёртвый час, когда молчат петухи и собаки. Из звуков – его дыхание, моё дыхание, биение моего сердца, которое отдаётся в животе, в запястьях и щиколотках, и тело начинает разогреваться в волнении.
Я чувствителен к тонкому и в мужском контуре, но в женском контуре, замечаю я, моя чувствительность более чувственная и образная. Из мужского контура я бы вряд ли когда-нибудь сказал…
…что в темноте и тишине его взгляд ‒ это свет и звук.
О Амрис, я хотела бы, чтобы такая ночь была в нашей истории до того, как мы поняли, что взаимодействие в разнополых контурах – это плохая идея.
Поворачиваюсь к нему. Я не вижу
