не стригу… – он не стал говорить товарищу, что уже несколько раз навещал Татьяну и всё больше привязывался к ней.
– Ладно, ладно – это я так… а впрочем… вот и «сюжет для небольшого рассказа…», как сказал классик. Ты её порасспроси как-нибудь, она такие штуки иногда подсказывает – чёрт-те откуда берёт… художник она, конечно, первостатейный, а жизнь переворачивала её столько раз, что есть что вспомнить…
– Всех нас трясло… – вздохнул Автор, желая закончить этот разговор, почему-то необъяснимо не нравившийся ему, но последнее слово, конечно, осталось за режиссёром…
– А в койке ей равных нет, – и они оба долго молчали.
Через несколько дней Автор столкнулся с Татьяной, что называется, нос к носу в зрительном зале на пятом этаже на устном журнале. Естественно, они сели рядом и пока непрерывно оборачивались перед началом, отвечая на приветствия, он – своим друзьям и знакомым, она – своим, даже не посмотрели друг на друга. Выпуск оказался ужасно скучным – даже здесь так случалось – они переглянулись и молча стали протискиваться в тесном проходе между рядами к выходу, а потом так же молча спустились на пол-этажа пить крепкий кофе, сваренный Мариночкой, местной любимицей, в джезве по-настоящему, по-турецки. Здесь было страшно накурено – так, что дым ел глаза, голоса гудели и сливались в ровный фон, было тесно, жарко и обоим не по себе.
– Пошли! – он решительно встал и протянул руку. Татьяна повиновалась. Они спустились по перекрещивающимся встречно бегущим вниз удивительным даже для такого огромного города лестницам, причуде архитектора, и вышли на улицу. Он удачно с первого захода поймал частника, и они поехали далеко на окраину к её деревянному дому, не сговариваясь, молча и не глядя друг на друга. Когда он проводил её до дверей и стал прощаться, чтобы вернуться к оставленной машине, она ухватила его за рукав у запястья, легонько притянула к себе, тихо выдохнула: «Пойди расплатись!» – и исчезла в дверях, не оборачиваясь. Он помедлил секунду, протянул водителю деньги и следом за ней нырнул в темноту сеней. Последняя трезвая мысль его в этот вечер была: «Всё, как в плохом романе». А дальше до утра была жизнь. Если бы художники могли материализовать не свои переживания по поводу чувств, а сами чувства, не свои возражения по поводу мыслей, – сами мысли, они должны бы были нарисовать именно эту ночь, когда интеллект и инстинкты настолько часто менялись местами, что совершенно измученные их владельцы и носители к утру уснули, наконец, сном праведников, ибо очистились, вкусив сразу все изобретенные до них грехи в один присест, и обессилев.
– Тихо, тихо, тихо… – она приложила мизинчик к его губам, когда солнце разбудило их, и совесть начала мучить его. – Я ничья не собственность и никому ничего не обещала. Тссс! – Татьяна опять остановила его. – И дружба тут ни при чём… тссс…
– Да я… – начал было он.
– Не надо! – прервала она. – Ситуация банальная, сто тысяч миллионов раз прожитая до нас, и нечего
