«Тебе мама говорила, что у твоих сестренок кресты на могилках покосились?»
– Это же Зойкины враки! – оторвав взгляд от ватаги школьников, гоняющих шайбу, Максим в изумлении округлил глаза.
– Ты, конечно, еще дурачок, и мне с тобой об этом рано говорить, ну, раз начала, то расскажу.
Отбросив парадно-выходной наряд, она снова усадила свое статное тело в кресло и оттуда поведала ему невероятно запутанную историю о розовых гробиках, о злом художнике, который не пускал бедную женщину с младенцем домой.
– Та с горя в ведьму превратилась, – словно сказку рассказывала Нинель. Потом она вспомнила о войне, о пленных немцах в пятом лагере и о том, как она хлеб им за забор кидала, а те в ответ на губной гармошке играли. – Немцы после войны строили парки, кинотеатры, даже туннель рыли, в котором вы с Витей плутали, – строго сказала она. И, грустно вздохнув, добавила: – А наши женщины жалели их, вот немчура и народилась. Всех пленных немцами тогда называли, а ведь там и венгры, и румыны были, даже японцы.
Максим тогда ничего не понял и даже покрутил пальцем у виска, думая, что у Нинель от музейной работы крыша поехала.
– Вот где сейчас твой отчим? А ведь авария на химпроме из-за Людки, ведьмы проклятой, случилась. Знай! Твой отец, мой сын Юрочка, никогда бы не попался на ее уловки! – гордо сказала она.
И они оба, внук и бабушка, посмотрели на фотографию молоденького парнишки с наивной улыбкой на добром широком лице. Нина Павловна еще немножко поворчала на Глеба, второго мужа невестки:
– Странный он, уставится в пустоту и бубнит, Михаила ругает, завидовал, наверное, его должности… Хотя однажды я слышала, как он сам себя корил за то, что он Люду не остановил. Он так и говорил, почему я ее не остановил?
Нина Павловна умирала в твердой памяти и в здравом уме, и от этого было очень больно за нее. Максим, уже тридцатилетний мужчина, сильный, необузданный, первый раз почувствовав себя беспомощным, отчаянно просил:
– Мама! Придумай что-нибудь! Я хочу, чтобы моя Нинель была всегда!
Темно-вишневые глаза бабушки горели умными искорками до последнего вздоха. Голос ее, слегка хриплый, до предсмертной минуты был твердым, а тон настоятельным.
– Бабулечка, бабусинка моя! Я ходил бы с тобой по всем музеям мира, если бы ты… – не договорил Максим и зарыдал. Нинель перед смертью разрешила называть себя и бабушкой, и бабулей, и бабуленцией.
«Витек не тусил в дорогих клубам, он был типичным ботаником… И как, а главное, где… где Ритка с ним схлестнулась? – размышлял Максим, глядя на пол и вспоминая, как он пнул пакет, и как из него посыпались бумаги. – Зря я вчера столько пива выпил… А ведь эта шлюха здорово его изменила… Витька стал наглым, уверенным и даже посмел отстаивать свою точку зрения. Уж не подсадила ли она этого идиота на наркоту?» Он мысленно вернулся к тому моменту, когда Рита вербовала его на розыгрыш.
– О, Максик! Привет! – восторженно кричала яркая девица,
