как будто всегда сопутствует Честертону и его героям, но особенность его первого романа в том, что он дает нам увидеть: чудаковатость и несерьезность по отношению к себе не есть нечто само собой разумеющееся, врожденное и полученное безо всяких усилий.
В одном из эссе, рассказывая о молодости Честертона, Наталья Трауберг замечает, что свадебная фотография 1901 года “последняя, где можно еще надеяться, что у него будет взрослая внешность”. То же самое можно, перефразируя, сказать о романе “Бэзил Хоу”: это последний опыт Честертона, который позволял надеяться, что из него мог бы получиться “нормальный” викторианский или поствикторианский романист. Бэзил Хоу тоже чудак, он не обращает внимания на условности и сыплет странными остротами, но мы видим, что эти чудачества – маска, скрывающая внутреннюю драму романтического героя. Мы не знаем, что творилось в душе у автора, когда он создавал Бэзила, и что случилось позже, после разрыва с девушкой с рыжими волосами, да и не наше это дело. Но имея возможность сравнить двух Честертонов, мы видим, что мир Честертона зрелого – другой, торжествующе чудаковатый, и смирение его героев больше не надрывно, а радостно и, на удивление, цельно. Юношеский роман Честертона позволяет увидеть, что эта цельность и это смирение сродни жизни семени, которое не может прорасти, если не умрет.
Н. Эппле
Книга первая
Глава 1
Зритель и драма
Длинный, загорелый и очень худой молодой человек, даже слишком молодой для черного фрака и импозантного цилиндра, которые он носил, впрочем, безо всякого щегольства, стоял, перегнувшись через серый каменный парапет набережной, над всклокоченным уголком Немецкого моря[2]. Взгляд его, однако же, был устремлен не на шумевшие внизу буруны, а на сменявшие друг друга, то накатывавшие, то отступавшие, пестрые и веселые людские волны. Мечтательная сосредоточенность, с какой он созерцал их, выдавала в нем меланхоличную натуру. Наконец, его внимание привлекла сцена, которая и послужит прологом к нашему рассказу. И вот что он увидел. На желтом песке широкого прибрежного склона сидели, а точнее полулежали, две очень живые девушки в белых летних платьях и с правильными чертами – явно англичанки. Их открытые обаятельные лица свидетельствовали о благополучии, прямодушии и благородном воспитании.
Та, что постарше – ее лицо было бледнее, а брови и подбородок прочерчены резче, – рассуждала о чем-то серьезным и деловым тоном с примесью раздражения, а ее визави лишь изредка вставляла слово. Всякий, кто знаком с особой манерой общения, отличающей членов большой семьи, мог бы по одним интонациям собеседниц догадаться, что они обсуждают не что иное, как собственную младшую сестру. Их ничуть не смущало, что невольная (или, напротив, вполне сознательная) причина их недовольства, гибкая длинноногая девушка лет четырнадцати с буйной копной огненно-рыжих волос, раздуваемых морским ветром,
Распространенное до начала XIX века название Северного моря.
