сделала затяжку и вернула трубку:
– У меня потом голова болит жутко.
Я чиркнул зажигалкой. Через минуту песок подо мной стал упругим и легким, а музыка из бара распалась на тысячи отдельных звуков. Мозг покрылся ими, как пузырьками. Я медленно повернул голову. Пляж обрывался в море, дальше начиналась черная яма, пустота. На секунду мне представилось, что мы в театре и что пляж – это сцена, а впереди темный зал, где дышат, как во время спектакля, зрители.
Я улыбнулся, встал и подошел к воде. Поклонился невидимым зрителям и услышал, как из теплой тьмы на меня в ответ хлынули овации. Это она, лежа на песке, хлопала в ладоши.
17
«Жил-был в Москве актер, который однажды сыграл в знаменитом фильме».
Я лег и вытянулся на песке.
«Правда, роль в этом кино ему досталась второго плана, но зато яркая и запоминающаяся. Можно сказать, нарицательная. И он решил, что с него хватит, в историю кинематографа он с этой ролью уже вписан и дергаться нечего».
Она устроилась на локте и смотрела на меня, не сводя темных влажных глаз.
«После фильма его много лет узнавали на улицах. Но без ажиотажа, без вытаращенных глаз. «Смотри-ка, этот идет, ну, как его…» И дальше называлось имя персонажа, поскольку настоящей фамилии актера никто не помнил».
«Он жил один в холостяцкой комнате – от театра, в сталинском доме на углу Павелецкой. Играл в знаменитом театре, часто снимался. Иногда к нему приезжала из Германии дочь. Наводила порядок, набивала холодильник продуктами, привозила лекарства от хронического насморка, которым он страдал, и фотографии внуков, близнецов. И уезжала еще на год».
«Фотография отправлялась в общую пачку, где хранились письма от зрителей и те же близнецы, только годом раньше. Перед тем как убрать их в стол, он разглядывал лица, с удивлением и брезгливостью угадывая сквозь германскую фактуру черты своих предков».
«Его хобби, точнее, его настоящей страстью были телескопы и подзорные трубы. Он собирал их своими руками после спектаклей или с утра, если не было репетиций. Сам, по журналам и пособиям, вычислял углы и радиусы, а потом высылал список дочери, и та привозила превосходные немецкие стекла. Он монтировал их в корпус, изготовленный театральными слесарями, которые в театре его почему-то особенно любили. Так на свет появлялась труба на треноге, и он приближал к Москве небесные объекты еще на некоторое расстояние. Очень, между нами говоря, условное».
«Что можно увидеть на мутном московском небе? Где луна и та с трудом пробивается к зрителю? И все-таки сразу после спектакля он спешил на Павелецкую. Если ночь была более-менее ясной, садился на широкий подоконник перед форточкой (отсюда насморк) и наводил на резкость. Если нет, раскладывал на полу карты и вычислял благоприятные дни и сегменты неба, в которых появится то или иное созвездие».
«Так он и жил, из года в год. Играл, снимался, ездил на фестиваль в Сочи и в Карелию. Встречался с любовницей, замужней флейтисткой из театрального оркестра. А остальное время проводил между театром и звездами. Пока, наконец, не
