на гитаре. Потом тихо лопотали женские голоса, кто-то волоком что-то потащил (сквозь сон казалось, трупы) – и они цеплялись невидимыми пальцами за косяки и ступени. А утром, когда я, наконец, задремал, вступила фреза, и комната наполнилась ее железным скрежетом.
Мокрый от пота, я сел в кровати и включил телевизор. С экрана зачастила, не снимая улыбки, девушка; замелькали рухнувшие кровли европейских городов; опоры электролиний и занесенные снегом автострады.
В услугах отеля значился «завтрак в номер», но она покачала головой и молча оделась. Сели на веранде у фонтана, в котором плавала похожая на крысу рыба.
– Как в деревне. – После кофе она повеселела, постучала по дощатой стенке, отделявшей нас от Бангкока.
В утреннем городе стрекотали стаи невидимых мотоциклов, истошно выла сирена, щелкали по голым пяткам тысячи шлепанцев. Речь – тайская, английская, русская. В гул, который висел над городом, вплетались домашние звуки: звон посуды и колокольчиков, шипение масла на сковородке, шарканье ложки по стенкам. Слышно было даже швейную машинку.
В город она вышла в белых с красными маками брюках, которые купила перед отъездом, и очень гордилась. Уличные торговки восхищенно разглядывали ее и, не стесняясь, пробовали материал на ощупь.
Она разводила руками:
– Ну что они хотят? – Смущалась. – Скажи им!
И – победно:
– Вот что значит «Кензо».
В стеклянном закутке с картой мира во всю стену я оформил маршрут, просто ткнул пальцами в нужную точку, назвал даты – и через минуту принтер выплюнул наши билеты.
– Ночь в поезде, затем корабль – и к обеду вы на острове.
Купили фруктов, и она позировала мне с этими елочными игрушками. У обочины тормозил рикша с мотором, и водитель с морщинистым, как тыква, лицом печально смотрел на меня. Я показывал знаками, что нет, не надо. Тот печально качал головой и трогался. Глядя ему вслед, я вдруг вспоминал мужика, которого встретил по дороге из школы, в детстве. Он тащил пухлый портфель, а в другой руке авоську с ананасами. То есть я не знал, что это ананасы, и, как дикарь, пялился. Один из них свесился из прорванной ячейки, и вот я шел за мужиком и все думал: а может, он вывалится? Упадет на землю? Или мужик вдруг умрет и упадет тоже?
Тогда можно подобрать и попробовать.
Но он не вывалился и не умер.
«Вот ведь какая штука, – я откинулся на лавке. – Десять жизней с тех пор прошло, двадцать. Целая страна исчезла, и мужик-то этот наверняка помер. А все не уходит из памяти, все тащит сетку с ананасами и тащит».
Остаток дня просто слонялись по городу. Заходили в китайские храмы, где от курений щипало глаза, а в монастыре распугали свору бездомных кошек. Обедали огненным варевом из черных каких-то гадов, сидя на низких детских скамеечках. Под вечер, который наступил по-театральному внезапно, забрели в квартал, где по узким дорожкам перемещались бритые монахи в оранжевых тогах. Потом монастырь кончился, просто перетек в квартал, где горели фонарики и звучала в кафе музыка. Запах кипящего масла смешивался с тиной и водорослями
