за пределами Ипподрома, и почти весь путь на восток к городу наслаждений Канопу, где заканчивался этот рукав Нила.
Зрелище завораживало, но когда мы обогнули последний поворот ступенек и вышли на вершину, я запыхалась и у меня болели ноги.
Смотритель маяка ждал нас на фоне пламени. Огонь ревел, языки пламени изгибались, как змеи в волосах Медузы, и гудение огня соединялось с наружным ветром, производя страшное завывание. Позади пламени я различала что-то мерцающее и колеблющееся, а потом на виду появился раб в мокрой кожаной одежде. Он поворачивал полированное бронзовое зеркало-щит, скользившее в желобе по периметру огня, чтобы свет усиливался отражением и был виден далеко в открытом море. Яркость возрастала и за счет того, что щит собирал солнечные лучи. Говорят, будто свет маяка виден на расстоянии в тридцать миль, но в таком отдалении он мерцает, и его легко принять за звезду.
Огонь – думаю, это всякому ясно – был сущим чудовищем, алчным и свирепым. Смотритель маяка тоже носил плотные кожаные доспехи и шлем с забралом и прорезями для глаз (в нашу честь его снял). Он знал нрав своего монстра и облачался, чтобы защититься от него. Жар пламени ужасал; люди могли работать там, не теряя сознания, лишь благодаря постоянному ветру – сильному и холодному на такой высоте.
– Я слышал, здесь стояли стеклянные линзы, – сказал Олимпий.
– Да как это возможно? Жар расплавил бы стекло, – возразил Помпей.
– Такая попытка предпринималась, – подтвердил слова мальчика смотритель маяка. – Нам не удалось отлить цельный кусок стекла, подходящий по размерам, но идея была превосходная. Сумей мы усилить свет хорошей линзой, нам бы не потребовался такой большой костер. И стекло не расплавится, нет, если только не поместить его в самое жерло.
– Мне кажется, – заметил Олимпий, – что при наличии линзы мы могли бы использовать вместо огня солнечный свет.
– Днем – конечно, – сказал его отец. – Но как быть ночью?
Все рассмеялись, однако Олимпий стоял на своем.
– Корабли в ночное время не плавают.
– Но они плавают в облачную погоду, – сказал Мелеагр, – и их настигают шторма. Твои солнечные линзы подвели бы их.
Корабли… паруса… при мысли о них я всегда теряла присутствие духа. Даже сегодняшний переход по дамбе к маяку дался непросто. Я терпеть не могла воду из-за страшной памяти о гибели матери, но мне приходилось жить близ берега и видеть воду каждый день. Плавать я еще не умела, лодок избегала, и даже маленькие лотосовые пруды внушали страх, который приходилось тщательно скрывать. Я боялась, что, если кто-то заметит мою робость, меня ославят трусихой.
– Твой город прекрасен! – провозгласил Помпей, разглядывая панораму. – Белый, красивый, чистый и полный чудес…
– Никто не любит его так, как мы, – вдруг вырвалось у меня. Я чувствовала, что это правильные слова. – Мы сохраним его для тебя. Александрия будет тебя ждать.
Он посмотрел на меня сверху вниз и улыбнулся.
