уже десять лет, но до сих пор это – худшее из того, что мне когда-либо пришлось пережить. Не проходит ни дня, ни ночи, чтобы я не задавался вопросом, что она делает, как у нее дела и жива ли она. Каждый раз, когда звонит мой телефон, я боюсь, что мне объявят, что она умерла в результате несчастного случая.
Надеясь, что в моем голосе слышится улыбка, я продолжаю, радуясь возможности поговорить с кем-то на родном языке:
– Вовсе нет. Рад тебя слышать. Как дела?
Отец всегда говорил мне, что я «маменькин сынок», и это был вовсе не комплимент. Он знал, что я любил ее больше, чем его. Он терпеть этого не мог… и почему-то я уверен, что за это маме доставалось от него больше, чем за что-либо еще.
– У меня все хорошо. Не выхожу за рамки, – слабо шутит она, и я понимаю, что, как и всегда, она пытается меня успокоить. – Не терпится выйти отсюда.
– И мне. Всего два месяца…
Я считаю дни. Я считаю их уже десять лет.
– Ты хорошо питаешься? – спрашиваю я, обеспокоенный слабостью ее голоса. – Тебя ведь никто не достает, правда?
Она коротко смеется, но этого недостаточно, чтобы меня убедить. Я знаю, что она все спускает на тормозах, что она предпочла бы все от меня скрыть, чтобы я смог спокойно спать по ночам… И это сводит меня с ума.
– И снова все те же вопросы. Не беспокойся! Твоя мама – крепкий орешек. Я так долго держалась, что последние два месяца ни за что меня не испугают.
И все же у меня есть право беспокоиться. Она кормит меня сказками о том, что к ней все хорошо относятся, что она ест досыта и что она завела друзей. Но я знаю, что это все ложь. Мне уже не семнадцать. Я навел справки.
Условия содержания в российских тюрьмах просто отвратительны. В камерах очень мало солнечного света и свежего воздуха, и в одну камеру, рассчитанную на шесть человек, запросто могут впихнуть тридцать заключенных, которым придется пользоваться одним туалетом. Им разрешается принимать душ лишь раз в неделю, не используя при этом шампунь. Предпочту даже не говорить о качестве их еды и о мышах и тараканах, которыми кишат камеры.
Но самое страшное – это тюремные охранники, которые не гнушаются налево и направо размахивать своими дубинками и даже натравливать собак на так называемых буйных заключенных. Если бы я узнал, что они тронули мою мать, я вполне мог бы прикончить одного из них своими руками.
Все потому, что я не смог ее защитить. Я всю жизнь буду винить себя за свою беспомощность и трусость.
– А ты как? Чем занимаешься? Ты разве не на работе?
В России сейчас около пяти вечера. Я, как обычно, лгу и рассказываю ей о том, как проходят мои дни в «Распутине».
Моя мама почти ничего не знает о моей жизни. Я сделал все, чтобы скрыть это от нее. Она даже не знает, что я играю в покер: она думает, что татуировки на моих щеках – это результат пари, заключенного во время ночной пьянки. По правде говоря, ей бы очень не понравилось, если бы она узнала, что я трачу время на подобную ерунду. Она бы решила, что я становлюсь похожим на своего отца.
Конец
