и уехать. Непривычных, их пугали грохот в горах и чёрные бороды на наших осунувшихся лицах. И случилось так, что один из них имел при себе несколько старых газет. И мы читали все вместе, поражённые – хоть бы уже и знали об этом со слухов, – как праздновали в столице и как толпа, дескать, поднимала на руки солдат, вернувшихся по разрешению штабов Превезы и Арты. И весь день били колокола, а вечером в театрах пели песни и представляли сцены из нашей жизни, чтобы народец хлопал в ладоши. Тяжкое молчанье повисло меж нами, – ведь наши души успели ожесточиться за месяцы, проведённые в глуши, и, ни слова о том не говоря, мы крепко дорожили своими годами. Наконец, в какой-то момент заплакал сержант Зоис и отшвырнул листки с новостями, грозя им вслед раскрытой пятернёй. И никто из нас ничего не сказал, только в наших глазах отразилось что-то наподобие благодарности. Тогда Лефтерис, который сворачивал поодаль цигарку, терпеливо, точно возложил на свои плечи мучения всей Вселенной, повернулся и «Сержант, – сказал, – чего ты ноешь? Те, кто приставлен к селёдке и халве, вечно к этому будут возвращаться. А другие к своим гроссбухам, которым ни конца нет, ни края, а третьи к мягким постелям, которые они себе стелют, да только ими не распоряжаются. Но пойми же ты: только тот, кто сегодня борется с темнотой внутри себя, получит послезавтра свою долю под солнцем». А Зоис: «Ты чего же, хочешь сказать, что у меня ни жены нет, ни хозяйства, и сердце у меня не болит, и это я просто так сижу и сторожу здесь на выселках?» И Лефтерис ему в ответ: «Бояться нужно за то, сержантик, чего никто не полюбил, – оно уже пропало, сколько ты его к себе ни прижимай. А всё то, что у человека в сердце, не пропадёт, даже не беспокойся, – затем-то и выселки нужны. Рано или поздно те, кому суждено, обретут эти вещи». И снова спросил сержант Зоис: «И кому же это, по-твоему, суждено?» Тогда Лефтерис, медленно, указывая пальцем: «Тебе, и мне, и кому ещё, братец, назначит вот этот час, который нас слушает».
И тут же раздался в воздухе тёмный свист приближающегося снаряда. И все мы попадали наземь, ничком, на щепки и хворост, потому как признаки Незримого были известны нам наизусть, и мы на слух умели определять, в каком месте огонь смешается с разверзшейся землёй и хлынет вверх. И огонь никого не задел. Только некоторые мулы поднялись на дыбы, а другие бросились врассыпную. И в оседавшем дыму было видно, как за ними бегут, размахивая руками, люди, которые с таким трудом гнали их сюда. И, с побледневшими лицами, они сгружали халву и селёдку, торопясь побыстрее управиться и уехать. Непривычных, их пугали грохот в горах и чёрные бороды на наших осунувшихся лицах.
Первая ласточка в небе и небо полно весны
Чтобы вернулось солнце какие труды нужны
Чтобы толпа умерших снова была в Строю
Чтобы живые щедро отдали кровь свою.
Господи Первомастер мой Ты на кручах горных меня ваял
Господи Первомастер мой Ты среди морей укрывал меня!
Помнишь, волхвы забрали тело весенних дней
Похоронили в склепе в недрах морских зыбей
В чёрной глуби колодца держат его и в ней
Пахнет кромешным мраком если не Бездной всей
Господи Первомастер мой расцветает нынче Твоя сирень
Господи
