наш физрук предложил посмотреть меня в деле. Я был только за: знал, что в волейболе особых высот не достигну – просто потому, что не вырасту выше ста девяноста сантиметров. Не в кого. А там перед выходом в профессионалы обычно конкретный такой отбор идет по физическим показателям. В регби, как мне доходчиво объяснили, важно другое.
Я попробовал, и мне понравилось. Стало даже получаться. К выпускным экзаменам я набрал хорошую форму и мог уже попытаться надрать задницу парням из универа. Не всем, конечно, но мог. Потом последовало несколько лет укрощения собственного эго, драк, бесконечной физподготовки и ожесточенных споров с тренером, чтобы в прошлом сезоне стать-таки капитаном и вывести команду в финал студенческого чемпионата России. Для «Южных волков» это серьезное достижение и хорошая заявка на будущее. Только уже без меня: финальные матчи регионального кубка станут моим последним вкладом в «Волков» после выпуска.
– Ты же знаешь, что английские скауты и агенты просматривают команды со всего мира? – как ни в чем не бывало спрашивает тренер.
– Ага.
Не понимаю, к чему он ведет.
– В том числе из России.
– И че?
– Ниче, – передразнивает Васильич. – Тобой заинтересовался один из английских клубов. Обещают посмотреть тебя на финале в Сочи.
Если мы попадем на финал в Сочи.
– Зачем?
– Твою налево, Бессонов! Ты у Книжника слабоумием заразился или как?
– Я не принял предложение пензенского «Локомотива», говорил же вам, что сейчас меня это не интересует и…
– Пенза не такой приятный город, как Манчестер, – настаивает он.
Я хмурю брови и пытаюсь переварить его слова. После всех событий перестал планировать дальше, чем на день вперед. Сейчас меня мало интересует спортивная карьера или будущее дипломата. Лишь бы мама очнулась – другого ничего не надо.
– Ладно, отдыхай. Толку от тебя все равно никакого сегодня.
– Я могу вернуться на тренировку? – злюсь непонятно за что на самого себя.
– Нет. Русским языком говорю: домой езжай и выспись как следует. На зомби похож, народ мне пугаешь. Еще капитан называется.
Спорить с тренером бесполезно, но я все же спорю. Довожу его до белого каления, особо и не стараясь, но и у самого пригорает, потому что тот правду рубит жестко. В раздевалку я влетаю, как гребаный торнадо: сношу скамейку и с психом отыгрываюсь на дверце личного шкафчика. И холодный душ мне не помог. Лишь по дороге в больницу я выдыхаю – вынужденно. Просто не хочу, чтобы мама видела меня таким. Даже если она вообще ни хрена не видит.
Я прошу сиделку оставить нас и осматриваюсь в палате. За те сорок восемь часов, что я не был здесь, ничего, конечно же, не изменилось. Мама по-прежнему не открывает глаза, не улыбается, не треплет меня по волосам, будто мне снова шесть лет. Не шелохнется. Трубок, торчащих из ее тела, меньше не стало. А мониторы все так же издают
