коснулся саранги левой рукой и продолжил: – А теперь взгляни на этот саранги – до чего благородный инструмент. Но благородный Маджид Хан ненавидит его. Он никогда не позволяет ему аккомпанировать себе.
Саида-бай кивнула, Моту Чанд ободряюще запыхтел.
– Это самый красивый из всех инструментов! – сказал он.
– Ты кафир[138], – сказал Исхак Хан, криво улыбаясь своему другу. – Как ты можешь делать вид, что тебе нравится этот инструмент? Из чего он сделан?
– Ну, из дерева, разумеется, – сказал Моту Чанд, теперь с усилием наклонившийся вперед.
– Только посмотрите на этого маленького борца, – засмеялась Саида-бай. – Мы должны угостить его ладду.
Она позвала свою горничную и послала за конфетами. Исхак продолжал накручивать спирали своих аргументов на борющегося Моту Чанда.
– Из дерева! – вскрикнул он. – И чего же еще?
– Ну, знаешь, Хан-сахиб, струны и все такое, – сказал Моту Чанд, потерпевший поражение перед решительностью Исхака.
– А из чего сделаны эти струны? – безжалостно продолжал Исхак Хан.
– Ах! – воскликнул Моту Чанд, уловив, чтó он имеет в виду. Исхак был неплохим парнем, но он, кажется, получал жестокое удовольствие от нападок на Моту Чанда.
– Кишки, – сказал Исхак. – Эти струны сделаны из кишок. Как вам хорошо известно. А передняя часть саранги сделана из кожи. Шкуры мертвого животного. Теперь – что бы сказали ваши брахмпурские брамины[139], если бы их заставили прикоснуться к нему? Неужто они бы не сочли это осквернением?
Моту Чанд, казалось, приуныл, но тут же собрался.
– В любом случае я не брамин, ты знаешь… – начал он.
– Не дразни его, – сказала Саида-бай Исхаку.
– Я слишком люблю толстяка-кафира, чтобы дразнить его, – сказал Исхак Хан.
Это была неправда. Поскольку Моту Чанд отличался завидным спокойствием, больше всего Исхак Хан любил выводить его из равновесия. Но на этот раз Моту Чанд отреагировал философски.
– Хан-сахиб очень добр, – сказал он. – Но иногда даже невежественные мудры, и он первым признал бы это. Саранги для меня – это не то, из чего он сделан, а то, что он производит – эти божественные звуки. В руках художника даже эти кишки и кожу можно заставить петь. – На его лице расплылась довольная, почти суфийская[140] улыбка. – В конце концов, чтó все мы такое без кишок и кожи? Однако… – Его лоб нахмурился от сосредоточенности. – В руках Того, Кто… в Его руках…
Но тут в комнату зашла горничная со сладостями, и Моту Чанд оставил свои богословские размышления. Его пухлые подвижные пальцы потянулись к ладду, круглым, как и он сам, и сунули в рот все сразу.
Через некоторое время Саида-бай сказала:
– Но мы обсуждали не Единого свыше, – показала она вверх, – а того, что на западе. – Она указала в сторону
