не лгал, – негромко говорит он, – вы были со мной, как и все дети в мире. Вообще-то я стал священником в том числе потому, что хотел помогать детям.
Морис ничего не отвечает, гоняя лужёной ложечкой таблетку сахарина по чашке.
– В любом случае без вас он бы нас забрал. Это главное.
На минуту повисает молчание, затем кюре спрашивает:
– И куда вы теперь?
Я чувствую, что Морис колеблется, говорить или нет, но сама мысль о том, что кюре заметит наше недоверие после произошедшего, мне невыносима.
– В Ажетмо. А там попробуем перейти в свободную зону.
Кюре отпивает и ставит чашку на блюдце с гримасой отвращения. Должно быть, до войны он любил настоящий кофе и всё никак не может привыкнуть к суррогатам.
– Понимаю, – говорит он.
В разговор вмешивается Морис:
– А потом к родителям, они сейчас на юге.
Почувствовал ли он, что мы снова осторожничаем? Или это было таким обычным делом, что и спрашивать незачем? Как бы то ни было, кюре больше не задаёт вопросов. Он вынимает из кармана толстый бумажник, перетянутый резинкой. Достаёт оттуда маленький белый листок, лежащий среди образков, видавшим виды карандашом пишет на нём имя и адрес и протягивает нам.
– Когда у вас получится перейти на ту сторону, – говорит он, – мне было бы приятно получить об этом весточку. И потом, если когда-нибудь я вам понадоблюсь – мало ли что в жизни бывает, – напишите мне.
Морис берёт у него листок, складывает его и кладёт в карман.
– Нам пора, господин кюре, может быть, скоро будет автобус в Ажетмо, а мы хотим попасть туда побыстрее.
Он смотрит, как мы надеваем сумки.
– Вы правы, дети, в некоторые минуты жизни нужно действовать без промедления.
Мы не решаемся уйти, смущённые печальным взглядом кюре, который словно проникает нам в душу. Он протягивает руку, и мы по очереди пожимаем её.
Я иду за Морисом к вращающейся двери на другом конце зала; одна вещь не даёт мне покоя, нужно спросить об этом у кюре. Я разворачиваюсь с полпути и подхожу к нему.
– Господин кюре, что они сделали с той старушкой?
Его глаза проясняются, он бормочет что-то неразборчивое, а потом говорит:
– Ничего, совсем ничего, просто отправили её домой, так как у неё не было документов. Не более того.
В самом деле, как же я об этом не подумал? Мне уже мерещилось, что она в тюрьме или в транзитном лагере, как знать. А они просто вернули её домой. Ничего особенно страшного.
Морис ждёт меня снаружи. Луч холодного утреннего солнца согнал с его лица недавние свинцово-серые оттенки. Я тоже чувствую себя лучше, как будто бы солнце одним махом умыло нас и всю дорожную усталость как рукой сняло.
Автобусный вокзал неподалёку, надо всего лишь перейти через площадь, засаженную деревьями с узловатой корой, названия которых я не знаю, – надо сказать, что район между улицей Маркаде, газометром Сент-Уана и церковью
