ясность формы, силу на выживание. А говоря проще – веру в её будущее. А зная высокую цену себе, своим великим книгам (не менее значимым, чем шолоховские), возможно, он угадал, что наша с ним встреча не сможет пройти бесследно. Останется в душе собеседницы. И продлится уже без него. И надолго, и долго. А может, и прорастёт когда-то, явится на белый свет живым побегом о нём. Живым ростком в плодоносное время… И ведь он угадал. Не ошибся…
…Солнце в кабинете уже ушло с подоконника. Переползло на пишущую машинку и в ней на листок неоконченной «Пирамиды». За дверью в квартире уже слышались голоса семьи. Видно, домочадцы давно вернулись из зоопарка. И мне было пора уходить. Как учила моя бабушка, «пора бы и честь знать». Но видно, я чести не знала и потому не понимала, как распрощаться. Имею ли право первой сказать об уходе, не наглость ли это? Тут у Леонова я вообще ничего не знала, всё потерялось, забылось. Всё происходящее тут было чем-то особым. Но выручил сам Леонид Максимович. Он тяжело поднялся из-за стола и взял с книжной полки свой роман «Русский лес» в твёрдой обложке. (Таких там стояло несколько в ряд, наверное, для подарков.) Задушевно сказал:
– Давайте-ка я вам что-нибудь напишу на память. Подарю, например, этот мой «Лес». Чтоб потом вспоминали. Мол, был такой писатель Леонов. Мол, как же, как же, встречались…
И, склонясь, стал неспешно подписывать. Старомодной авторучкой с синими чернилами. Почерк был стариковский и потому совсем, ну совсем непонятный. (Как таинственный некий иероглиф, как загадка его «Пирамиды», да и его самого.) Понятными были только две витиеватые росписи в конце и начале автографа. Ну, ещё и дата: «17 июня 83 года». А в середине: «…Ирине Евгеньевне Ракше с…» Но всё остальное… Попытайтесь расшифровать сами. Я бессильна. (Посвящение это даю на фото… Одна подруга из Петербурга предположила: «Изумительной Ирине Евгеньевне Ракше». А ниже: «На добрую память. От автора…» Так ли?.. Возможно, что так.)
Уходила я от Леонова всё по той же нечётной стороне Большой Никитской улицы. Вокруг всё было ярко, солнечно. Всё сияло и пело, как и у меня в душе. Летом солнце в России садится поздно. А мы с Леоновым проговорили с пяти часов и аж до полдевятого. Жаль, в то время у меня не было диктофона, чтобы записать всё дословно. Всё-всё. И я, шагая к метро, думала: «Вот вернусь домой и тотчас всё запишу. До словечка точно, буквально». Ведь каждое слово такого титана так ценно, так интересно. И не для меня одной. Для поколений, а может, и для литературы. И было странно, что в стране творчество Леонида Леонова, в отличие от Шолохова, как-то не стало широко популярным. Не вошло даже в список изучения, в школьные программы. Подумала: «А может быть, потому, что он был не слишком близок к верховной власти? Например, к Сталину?» Но при этом широко печатался, был почитаем (вокруг всегда были гении-первачи: Горький, Есенин, А. Толстой, Эренбург, Чуковский, Федин). И несмотря ни на что, он выжил и жил достойно и полноценно. «Жизнь моя сложная, – между прочим сказал мне Леонов. Сказал мельком, сухо и скупо. – За жизнь было шесть ордеров на арест».
