потоп, зеленый, фиолетовый, золотой, от начала времен параллельно ничьей земле,
это все он со своей неуверенной правотой
и контрабандными чернилами в феврале,
встала его обида от Антарктиды, от солнечных ледников,
город чихнул и пропал из виду,
а также из писем и дневников,
у остановки – автобусов нет,
остается ждать бригантин,
дышит ливнёвка на ладан,
на чубушник и на жасмин…
Ее переклички, соединения с русской модернистской литературой носят характер именно страсти, но в разных значениях этого термина, включая страсть как страдание, испытание.
Если у Пастернака стремление к обладанию естественным миром с его дождями, цветами, грозами носит характер постоянного открытия, стремления к слиянию и обладанию, радости от огромности, сложности бытия, в которое оказывается включен наблюдающий и пишущий, то у Михайлик, перечитывающей Пастернака в эпоху новых катастроф, совершаемых человеком, мы ощущаем постоянную сдерживаемую горечь несоответствия того, что нам имеет предложить эта природа, и того, что причиняет ей и себе человек.
Пере- и прорабатывая известную сентенцию «не то, что мните вы, природа», Михайлик предлагает, что природа для человека – это ощущение конечности, невозможности: что-то вроде двери или занавеса, платонической пещеры: мы видим тени, мерцающие на ее стене, мы даже можем их описывать, обводить своими словами силуэты, мы можем томиться по ней, но окончательно перейти в нее, стать ею мы не можем.
Михайлик наблюдает и намечает для нас здесь границу между историей и природой и, о да, граница эта на замке.
Читая эту книгу выдумщицы и ученой, книгу изумления и разочарования, я вспоминаю другую очень важную для меня книгу: военные «Воспоминания» эрмитажника Николая Никулина:
Между тем природа кругом оживала. Подсыхала почва, появилась первая трава, набухали почки. Я, городской житель, впервые ощутил связь с матушкой-землей, вдыхал неведомые мне запахи и оживал сам вместе с окружающим миром. Проходила дистрофия, от чрезмерной работы наливались мышцы, тело крепло и росло – было мне девятнадцать. Если бы не война, эта весна в лесу была бы одной из самых прекрасных в моей жизни 1.
Никулин пишет о войне, о напластованиях трупов, о том, как разлагается авторское, индивидуальное «Я» в жерновах отвратительной, чудовищной истории, при том, что вокруг цветет «матушка-земля». Постоянное болезненное сочетание прекрасного и страшного, убогого, и осознание, что в данный момент вытеснить убогое, отвратительное прекрасным почти невозможно, почти невозможно спрятаться и уйти, даже в самые точные «злые чернила», – вот для меня ключ к пленительной и горькой книге Елены Михайлик. Субъект здесь не отсутствует, но он всегда в проигрыше: знание снова ничему не помогло.
Заходил василиск, подарил
