пароход с чахоточной струйкой дыма над замшелой трубой органично вписывался в унылый пейзаж. Глядя на него, я вдруг понял, что «Кузьма» – производное от длинного и неудобопроизносимого «Калининграда». От «Кузьмы» веяло чем-то домашним и свойским. Я забрался в шлюпку, натянул грязные кожаные рукавицы и, перебирая трос, подумал: «Э, где наша не пропадала! Рыба ищет, где глубже, а рыбак – где рыба. Может, всё получится, как в сказке о золотой рыбке: или окажусь у разбитого корыта, или – в „тереме“, на „белом пароходе“, и отогреюсь в тропиках».
Шлюпка ткнулась в обледенелый трап. Я швырнул рукавицы на банку и поднялся наверх, где под свесом надстройки, торчал «труп, завёрнутый в тулуп и выброшенный на мороз в ожидании смены». Драная шубейка с повязкой на рукаве, сизый нос и огромная крыса на проволочном поводке как бы олицетворяли мой образ жизни в ближайшие месяцы.
Вахтенный потёр красную бульбу рукавицей и уставился на меня, а крыса с ходу атаковала ногу. Я пнул серую зверюгу и посоветовал служивому:
– Да не три ты свою бульбу, не три! Уже мозоль на ней. Лучше отломи сосульку и пообщайся с лопатой: снега вокруг – выше задницы.
– А ты кто таков? – Вахтенный подтянул к своему сапогу присмиревшего пасюка, буркнув: «К ноге, подлюка!», и высказал догадку: – Плотником, что ли, к нам такой шустрый явился?
– А что, плотника эти звери уже обглодали? Потому я и шустрый, что намерен уцелеть, хотя направлен матросом, – парировал я догадку оборванца. – Скажи, друг, а второй штурман Лекинцев цел, или от него тоже остались рожки да ножки?
– О, знаком с Рэмом? Он в аккурат на вахте сейчас, – повеселел матрос, которому, видно, осточертела молчанка – с крысой не поговоришь. – Он тут сиднем сидит. То за старпома, то за кепа, то за обоих сразу. Те из конторы не вылазят – тельняшки рвут на грудях, на ремонт просятся.
– Ну и как? – оживился я.
– Пока никак, – тряхнул он кудлатой башкой, прикрытой замызганной ушанкой. – Они требуют, а им отлуп по соплям. Начальство само не знает, на что решиться. И хочется ему, и колется, и Москва с их требует воз селёдки да махоньку тележку поверх плана. Словом, вынь да положь! А пароходов в порту нетути. Одни мы, как залупа сраная, торчим в этом болоте. Я вот тоже ещё подожду недельку, а не будет ясности – задам деру. Ладно, кореш, топай в энту дверь и – прямо по колидору. У Рэма крайняя каюта по левому борту, – пояснил он.
Лекинцев, увидев меня, наверное, впервые стряхнул с лица аглицкую чопорность. Обычно невозмутимый, что бы ни случилось, он вскочил мне навстречу и улыбнулся, и та улыбка была «с человеческим лицом».
Мигом оприходовав направление, штурман достал склянку со спиртом («По махонькой за встречу!»), извлёк из портфеля бутерброды, а потом, выслушав меня и вникнув в мои проблемы, с места в карьер предложил… должность плотника. В общем, тот крысовод у трапа
