не шевелясь, потрясённая и самим требованием, и напором Густы, и её аргументом о правде, которая должна наконец-то прекратить ложь. В какой-то момент она представила, что должна будет навсегда оставить свою, с тщанием выбранную и с любовью обставленную квартиру, оставить привычный ход вещей и перебраться сюда, под полог соснового леса. И как вокруг неё не будет ни одного живого существа, кроме единственной оставшейся козы Доры. А что будет с Марисом? Они фактически жили семьёй. И хоть никакие подписи и печати не зафиксировали брак, Ева знала, что пока они вместе – это неважно. Вместе. А тут, она будет жить на хуторе, а что Марис? Как он отнесётся к такому повороту судьбы? Она почувствовала, что счастье её висит на волоске, который того гляди оборвётся, обрушив безжалостно все её чаяния и надежды.
Густа словно читала мысли Евы:
– Если любовь настоящая, он поймёт. И примет твоё решение. Жизнь сама разложит всё по местам. А если нет, так зачем он тебе…
Умом Ева понимала, что Густа права. Но согласиться на сельскую жизнь… в ней боролся инстинкт самосохранения, кричащий: «Не соглашайся!» и – чувство глубокой любви к умирающей старухе, зачем-то обрекающей её на это испытание.
– Да, Ева. Это – испытание. – Густа читала мысли. – Но ты справишься. Так надо.
Взгляд Густы буквально прожигал насквозь, прося и требуя согласия. И столько мольбы и надежды на понимание было в этом взгляде, что ни отказать, ни солгать было невозможно.
– Хорошо, тётя, – голос Евы звучал тихо и отчётливо. – Не волнуйся. Я обещаю.
Это было сказано так искренне, что Густа не только услышала, но сердцем приняла это согласие. Она как-то сразу вся расслабилась, обмякла и стала тем, кем никогда не была – просто старой женщиной.
8
Эта комната вызывала воспоминания.
Но время уже прошло, и Ева почувствовала, что она готова принять то, что Густа считала самым важным делом своей жизни, тайну, хранительницей которой она была.
Зайдя в комнату, она внимательно огляделась по сторонам.
Комната казалась не слишком большой. И, несмотря на то, что здесь уже несколько месяцев никто не жил, по-прежнему выглядела обжитой.
Кровать, аккуратно застеленная самодельным лоскутным одеялом. У кровати – домотканый зеленовато-коричневый коврик, а вдоль одной из стен тянется и тянется большая, от потолка до самого пола, яркая жёлтая в какие-то белые и зелёные горохи занавеска, скрывающая, как подразумевалось всегда, полки с вещами Густы.
Только сейчас, когда прошло немало времени, она обратила внимание на вещи, которые прежде не замечала. Привыкнув видеть Густу, повязанную большим фартуком и торопливо снующую по хутору, Ева совсем забыла, что когда-то тётя Густа была ещё и школьной учительницей.
Вещи выдавали свою хозяйку. Например, письменный стол. Не большой, с тумбами, а, скорее, – бюро с красивой столешницей и парой выдвижных ящичков. На столешнице – настольная лампа под давно выцветшим, но некогда зелёным абажуром. И эта занавеска… Ей впервые пришло в голову,
