в долгой плацкартной преисподней в одном исподнем…
И ты помни.
Лебединая шея
В нашем дворе было четыре одинаковых деревянных дома с общей песочницей, поленницей дров и кустами с никогда не созревавшим крыжовником. Однажды летом, точнее, почти осенью, на чердаке, подстелив под нее серое материно пальто, еще утром без спроса надетое по первой прохладе, изнасиловали двенадцатилетнюю Жанну. Пальто она отмывала в прачечной, в темноте бетонного корыта, а потом вышла во двор, и оказалось, что пятна остались. Мать ее не голосила, как соседки, а только сказала: «Ладно, нечего…» – и повела Жанну домой, перекинув пальто через руку и не обращая на него внимания.
Насильники затаились на чердаке, потом вышли и ограбили продуктовый ларек. В ларьке ничего не оказалось, кроме ящиков с куриными яйцами, и грабители сдались через неделю, ослепнув от гнойного осиного диатеза.
Их матери, покуривая махорку, выли довольно равнодушно, справиться с сыновьями на воле они не могли.
Одна только стояла молча, и сын, поравнявшись, подмигнул ей и сказал:
– Все-то я, маманя, попробовал, все испытал, теперь жизнь посмотреть надо – в тюрьму хочу!
Жизнь была грубоватой, строевой, послевоенной. Однажды папа, выглянув в окно, позвал меня:
– Ласточка, иди же домой, все уже за столом!
Во дворе папино обращение вызвало переполох, когда я вернулась во двор после обеда, то были готовы стихи:
Ласточка, ласточка,
почему ты не летаешь,
А с девчонками играешь?!
Какое бы имя мне ни давали, оно прирастало ко мне проклятьем.
К тому же сразу после «ласточки» открылось, что я – еврейка. Дома у нас о национальностях никто и никогда не говорил, и на мой вопрос отец ответил:
– В нашей стране национальность не имеет значения, все – советские люди.
Но все-таки я догадалась, что советские, особенно бесстрашные партизаны, мои кумиры, шедшие босыми по снегу к виселице и гордо смотревшие в глаза своим палачам, – русские.
И я, наверное, лет до двенадцати придумывала разные истории, в которых то отец моей матери – загадочный Владимир Фельдман – оказывался русским, то прадед Виноградов, владелец мельницы, обнаруживал русские корни и, значит, побеги, то я сама, пренебрегая родством, преображалась в русскую.
Во всяком случае, когда один мой одноклассник стал корить другого за то, что тот до сих пор не прочел Ильфа и Петрова, а их романы уже положено было в нашей среде знать наизусть, второй ответил:
– Евреев не читаю!
И это было у меня в доме, и я промолчала. И спрашивающий – русский – промолчал. И он же, посмотрев на моего знакомого из другой школы – Лёву, заметил с некоторым раздраженным удивлением:
– Какие, однако, у них странные имена!
Мама внушала мне с детства, что я некрасива, собственно говоря,
