ее в омут телесной страсти к молодому мужчине, почти юноше, – как объяснишь девятилетней дочери?
Дома, во флигельке, Тамара взвинченно разговаривала на полутемной кухне с пришедшей бабушкой.
– Почему нам пришлось уехать? – как взрослая кричала Женя, когда они наконец вернулись к себе в комнатуху. – Почему нас в спину вытолкнули? Как паршивых?
– В жизни бывают обстоятельства, которые выше нас, – фальшиво проговорила Надежда Николаевна.
– А я знаю почему, знаю! Потому что у меня мать подлая, развратная. Этому Алику вообще двадцать лет, у него есть жена!
– Прекрати! – прикрикнула бабушка. – Откуда ты знаешь такие мерзкие слова? Никогда их никому не говори!
– Она меня лишила Ляли, лучшей подруги. У меня такой никогда не будет! – Женя не была уверена, что бабушка ее услышит и поймет.
– Успокойся, у тебя есть я, – проговорила Надежда Николаевна.
Тамара криво усмехнулась.
– А тебе, моя дорогая, – пророкотала бабушка, размахивая кулаками, – никто не нужен, тебе одни штаны подавай! Ты мне не дочь!
– А ты мне не мать! – взвилась Тамара. – Это я из-за тебя одна. Куда я приведу – вам на голову? Ты меня развела с Толей!
Вечером крупная белая бабочка села на Женину ладонь – приветом от Ляли, и она, наконец задремавшая после окаянного дня, снова залилась горючими, беспросветными слезами, растравленная душа не хотела смириться. У Ляли не было ни одной проколотой, замученной бабочки, эта бабочка она, Женя. У нее, конечно, есть телефон в Москве, да она его не знала. И пусть! Она ее больше никогда не увидит.
Жене снилось, как она проваливается в какую-то тинистую яму, а Ляля тянет к ней руки, вытаскивает: «Ну как ты могла подумать, мы все равно будем дружить, нас никто не рассорит».
Ледяная иллюзия сна, защитный панцирь, думала Женя после. Это же невозможно, «мы разноформатные» – вспомнились Лялины слова про муравьев. А потом, повзрослев, когда затянулась детская рана, она уже объективно подумала о Ляле: ведь Ляле не дорого было ее мнение, когда она произносила свои монологи, нужно было молчаливое согласие. Есть эгоизм высокого разбора, впрямую не обозначающий себя.
Надежда Николаевна старалась успокоить Женю, лучший способ, думала она, настроить внучку против Ляли. Начинала издали:
– Ты же понимаешь, ей тринадцать, а тебе девять, в этом возрасте каждый год имеет значение.
– Ну и что? – равнодушно парировала Женя, глядя в пустоту.
– Как ну и что? В Москве бы все прекратилось, тебе было бы еще больнее. Одно дело, вы жили бок о бок, с кем ей там дружить? Ровесников нет. – Женя никак не реагировала. – На худой конец и ты сгодилась, – когда Надежда Николаевна волновалась, щеки у нее розовели. – Твоя Ляля черствая и несправедливая, – шла она в лобовую атаку, – такие всегда готовы предать. Ты ведь ни в чем не виновата, что ж она так обошлась с тобой? Тосковать по ней – значит себя не уважать.
