их имя писем. Говорили они между собой по-русски, и Эрика была бы сильно озадачена, услышав их речи.
– Хорошо бы сухая погода продержалась еще недели полторы, – сказал обычно молчаливый спутник Михаэля-Мишки. – Как раз бы доехали до Москвы, а там уж пусть льет.
– С Божьей помощью, Воротынский, – отвечал Михаэль-Мишка. – А что – ведь не оставляет нас Господь своей заботой! Все могло быть куда хуже! А вот управились – да и как ловко управились!
– Типун те на язык, Нечаев. Вот как довезем и сдадим с рук на руки, тогда и скажем: управились! – одернул его Воротынский, который был и старше, и куда опытнее. – Бергман не дурак. Сегодня, я чай, еще будут обшаривать все окрестные кусты и овраги, а завтра догадаются, что дело неладно.
– Но Божья помощь нам в этом деле была, сам знаешь. Как бы иначе мы разведали, что дура-девка сбежала из своей комнаты? А потом – кто, как не Господь, привел ее к мызе Гаккельна? Это не случайно совпало, Воротынский, это – знак!
– Ты, Нечаев, на своих знаках совсем помешался… Гляди-ка!..
– Ого! Вот кого не чаял тут видеть! – и Михаэль-Мишка побежал навстречу господину, вышедшему из дверей почтамта, с криком: – Эй, Пушкин, Пушкин!
Господин, уже повернувший на Господскую улицу, Херрен-штрассе, остановился. Плечи его вздернулись, как будто он ожидал удара плетью по спине. И удар был, да только ладонью. Он обернулся.
– Ну, не диво ли, что мы, расставшись в Москве, встретились здесь? – спросил Михаэль-Мишка. – Каким ветром тебя, сударь, сюда занесло?
– А ты, Нечаев, что тут позабыл? – вопросом же отвечал Пушкин. – Ты и вообразить не можешь, как я тебе рад, просидевши в этой проклятой крепости два месяца! Колбасники мне осточертели, от немецкой речи у меня уж делаются ваперы в голове и несварение в желудке.
– Так я буду говорить с тобой, пока ты сам не велишь замолчать! Со мной тут приятель мой, Воротынский, знаешь Воротынского?
– Припоминаю, хотя с трудом. Но какого черта ты залетел в эту глушь?
– А ты?
Прохожие, которых на этой улице было немало (она вела от Карловских ворот к Ратушной площади, главному, с точки зрения рижан, месту в крепости), поглядывали на эту пару неодобрительно. Русской речи, по их разумению, место было в Цитадели и в Рижском замке, да и там все больше немецкая звучала.
– Я никак не могу выехать за границу, – пожаловался Пушкин. – Неведомо отчего, мне никак не пришлют паспорта. Скоро два месяца, как я тут обретаюсь и хожу на почтамт так, как канцелярист на службу, – каждый день!
– Позволь… – тут лишь Михаэль-Мишка обратил внимание, что приятель его одет в простой кафтан. – Ты же преображенец! В последний раз, как мы встречались, ты был чуть ли не капитан-поручиком! Какого черта подал ты в отставку?
– Я болен, Нечаев, я не на шутку болен, – отвечал Пушкин. – Мне доктора велели ехать на воды в Спа. Сказывают, там чуть ли
