тень туманностью IC63 осталась ужинать органами позади межрёберья. Наушники сигнализировали о потере заряда. Надо было бы спрятать их в шоппер, который успел чуть оборваться в левой лямке за недельные похождения не по погоде, и дождаться момента, когда он окажется в доме Уэйн рядом с нормальной розеточной пастью, но до самого отключения Миша глядел на множащиеся на экране телефона уведомления: миллион из чата группы, тысячи из бесед танцкласса и отдельного стайного, загадочно подписанного как «беседа чувствительных ублюдков», одно от Люси, ещё несколько от Евы, остальные от Уэйн. Смахнув все, он тяжело вздохнул, как перед новым погружением в рваную толщу Северного Ледовитого, и, убедив себя в готовности к чему угодно, открыл показавшийся наиболее важным диалог.
: тебя не было всю неделю, не стоит строить из себя того, кем ты не являешься и заниматься гостингом, просто приходи на учёбу: всё хорошо?
: ребята скучают (изменено)
: балда.
Предпоследнее сообщение заставило его улыбнуться и, затянувшись воздухом, перечитать цепочку ещё раз. «Ребята скучают». Миша смотрел в экран так долго, что буквы негативом должны были отпечататься на обратной стороне век. В монохроме синей акварели топились, жглись звёзды над сырым крыльцом чужого дома, слепящая надкусанная луна-власяница октября выкатилась из извергнувшихся на решётку дорог и ветвей столбов-деревьев и полоснула упавшую клешню кустарника. По нему скучали. Это была кощунственная радость – и всё же наиболее здоровое её зерно.
Поперёк дороги, словно пробоем оползня, вдруг прокатилось гулкое эхо шагов в треске негнувшегося асфальта и разорвало тишину ожидания: он подскочил, ожидая, наконец, увидеть Уэйн, но прорезь заборной ветоши, разверзшись с лязгом, выплеснула сразу две фигуры навстречу, и внезапно натянувшиеся до предела струны хлестнули по стенкам желудка, – и Миша впечатался в него взглядом.
Он точно не мог сказать, Тео это был или уже нет, но человек, стоявший перед фосфоресцированной эмалью проектора-пространства рядом с Уэйн, своим едко-кварцевым блеском волос и огоньками-зеркальцами где-то в ресницах казался ему звездящейся бездной, ведущей в прошлое – невозможно было не вплавить себе в грудь этот образ, не захлебнуться его нечеловечностью; свет, нектариновый до саднящего горла, таял у Миши внутри – и оставался снаружи, заполняя двор, а после и целый квартал, и район, и он выдыхал ту звёздную пыль, прицепившуюся к проводкам юношеской памяти, не слыша, но чувствуя, как вдохи текут сквозь тело.
После долгого удивлённого зрительного контакта Тео затряс головой, улыбнулся, и пряди покачнулись вослед, хлебным слепя и дрожа; и Миша узнал.
– О? – этого (непозволительно) хватило, чтобы он тотчас до мельчайших штриховок воспроизвёл в разуме очерченное как лучепреломлениями полуночным аквамарином лицо Тео в тот момент, когда губы его, сложившись адскими кругами,
