книжке»[231].
Сын преподавательницы музыки, Мандельштам в течение всей своей жизни не оставлял занятий музыкософией (по меткому слову Б.А. Каца), то есть попыток «уразумения музыки»[232]. «Мандельштам с сокрушением говорил о теперешнем разрыве литературы с музыкой, об оскудении музыкальной стихии», – 15 февраля 1928 года записал в своем дневнике Иннокентий Оксенов[233].
Можно, конечно, привести мнение придирчивого спутника последних лет жизни Мандельштама, Бориса Кузина, который считал, что «музыка не была» «родной стихией» поэта[234]. Однако хорошо знавший Мандельштама композитор-футурист Артур Лурье полагал совсем иначе. В своих мемуарах он писал: «Мне часто казалось, что для поэтов, даже самых подлинных, контакт со звучащей, а не воображаемой музыкой не является необходимостью и их упоминания о музыке носят скорее отвлеченный, метафизический характер. Но Мандельштам представлял исключение: живая музыка была для него необходимостью. Стихия музыки питала его поэтическое сознание»[235]. «В музыке О<сип> был как дома, и это крайне редкое свойство», – подтверждала Анна Ахматова[236]. «Мне ставили руку по системе <польского пианиста и педагога> Лешетицкого», – не без щегольства сообщал сам поэт в повести «Египетская марка» (II: 481).
Весьма выразительное, хотя, конечно, и не исчерпывающее представление о пристрастиях Мандельштама в музыке способно дать изощренное метафорическое описание разнообразных партитур во все той же «Египетской марке» (1927): «Громадные концертные спуски шопеновских мазурок, широкие лестницы с колокольчиками листовских этюдов, висячие парки с куртинами Моцарта[237], дрожащие на пяти проволоках, ничего не имеют общего с низкорослыми кустарниками бетховенских сонат.
Миражные города нотных знаков стоят, как скворешники, в кипящей смоле.
Нотный виноградник Шуберта[238] всегда расклеван до косточек и исхлестан бурей.
Когда сотни фонарщиков с лесенками мечутся по улицам, подвешивая бемоли к ржавым крюкам, укрепляя флюгера диезов, снимая целые вывески поджарых тактов, – это, конечно, Бетховен; но когда кавалерия восьмых и шестнадцатых в бумажных султанах с конскими значками и штандартиками рвется в атаку – это тоже Бетховен[239].
Нотная страница – это революция в старинном немецком городе.
Большеголовые дети. Скворцы. Распрягают карету князя. Шахматисты выбегают из кофеен, размахивая ферзями и пешками.
Вот черепахи, вытянув нежную голову, состязаются в беге – это Гендель.
Но до чего воинственны страницы Баха – эти потрясающие связки сушеных грибов[240] <…>.
Пусть ленивый Шуман развешивает ноты, как белье для просушки, а внизу ходят итальянцы, задрав носы; пусть труднейшие пассажи Листа, размахивая костылями, волокут туда и обратно пожарную лестницу» (II: 480–481)[241].
Приведем также
Кац Б.А., Тименчик Р.Д. Анна Ахматова и музыка. Исследовательские очерки. Л., 1989. С. 54.
Кац Б.А. Защитник и подзащитный музыки // Мандельштам О. «Полон музыки, музы и муки…». Стихи и проза. Л., 1991. С. 42. Эта статья представляет собой лучшее на сегодняшний день исследование о Мандельштаме и музыке.
Цит. по: Летопись. С. 325.
Борис Кузин. Воспоминания. Произведения. Переписка. Надежда Мандельштам. 192 письма к Б.С. Кузину. СПб., 1999. С. 216.
Лурье А. Осип Мандельштам // Осип Мандельштам и его время. С. 196.
Ахматова А. Листки из дневника. С. 122.
Который был для Мандельштама идеалом композитора, на что указывают следующие строки из стихотворения поэта «Ламарк» (1932): «Он сказал: довольно полнозвучья, / Ты напрасно Моцарта любил, / Наступает глухота паучья, / Здесь провал сильнее наших сил».
Чаще всего упоминающийся в произведениях Мандельштама композитор. Ему, в частности, посвящены два стихотворения: 1918 года («В тот вечер не гудел стрельчатый лес органа, / Нам пели Шуберта – родная колыбель! / Шумела мельница, и в песнях урагана / Смеялся музыки голубоглазый хмель. / Старинной песни мир – коричневый, зеленый, / Но только вечно молодой, / Где соловьиных лип рокочущие кроны / С безумной яростью качает царь лесной») и 1931 года («Жил Александр Герцович, / Еврейский музыкант, – / Он Шуберта наверчивал, / Как чистый бриллиант, / И всласть, с утра до вечера, / Затверженную вхруст, / Одну сонату вечную / Играл он наизусть…»).
Ему поэт посвятил свою «Оду Бетховену» (1914): «С кем можно глубже и полнее / Всю чашу радости испить; / Кто может, ярче пламенея, / Усилье воли освятить; Кто по-крестьянски, сын фламандца, / Мир пригласил на ритурнель / И до тех пор не кончил танца, / Пока не вышел буйный хмель?»
Об этом композиторе Мандельштам написал восторженное стихотворение «Бах» (1913): «А ты ликуешь, как Исайя, / О рассудительнейший Бах! / Высокий спорщик, неужели, / Играя внукам свой хорал, / Опору духа в самом деле / Ты в доказательстве искал?»; ему же посвящены следующие строки в стихотворении «А небо будущим беременно…» (1923): «Давайте слушать грома проповедь, / Как внуки Себастьяна Баха, / И на востоке и на западе / Органные поставим крылья!» и два пассажа в программном мандельштамовском эссе «Утро акмеизма»: «Мы вводим готику в отношения слов, подобно тому как Себастьян Бах утвердил ее в музыке <…>. Как убедительна музыка Баха! Какая мощь доказательства!» (I: 178, 180).
Подробнейший разбор этого эпизода см. в статье: Кац Б.А. Из заметок о «нотном отступлении» в «Египетской марке» Осипа Мандельштама // Русско-французский разговорник, или / Ou les Causeries du 7 Septembre. Сборник в честь В.А. Мильчиной. М., 2015. С. 398–431. См. также комментированное издание: Осип Мандельштам. Египетская марка: Пояснения для читателя /авт.-сост. О. Лекманов, М. Котова, О. Репина, А. Сергеева-Клятис, С. Синельников. М., 2012.
