птиц. Эта необъявленная «война» забавляла меня, вороны, сделав круг почета над сквером, заходили на посадку, пока задумавшийся старик подбирал нужную фразу, но стоило им коснуться трехпалыми лапками земли, гусиное перо возвращалось на бумагу и бедным пернатым созданиям, возмущенным подобным нетактичным обращением с их чувствительным слуховым аппаратом, приходилось взмывать в небеса. Жуткое карканье разносилось эхом по городу, и люди пожилого возраста, прислушиваясь к тревожному гомону, шевелили потрескавшимися губами: «Не к добру это, не к добру».
В некотором смысле они оказались правы, погода, с утра солнечная и безветренная, неожиданно начала кукситься, появились тучи, заставляющие дневное светило беспорядочно моргать, и знай я азбуку Морзе, вероятнее всего, смог бы расшифровать их послание жителям Земли, и в частности обитателям сквера.
Старик напротив, допускаю, в отличие от меня, знавал всякие приметы в совершенстве, ибо вслед за воронами, переставшими терроризировать город своими истошными воплями и исчезнувшими вдруг за слуховыми окнами чердаков, резко засобирался, начал складывать бумаги, собрал антикварные письменные принадлежности и… На сквер обрушился ливень, крупные и частые капли неистово заколотили по мостовой, звонко защелкали по листьям лип, забарабанили по крышам домов. Я едва успел раскрыть зонт, хотя плечи и голова были уже мокрыми, и поднял глаза на «чудного соседа», того и след простыл, на скамейке, подвергаясь водяной бомбардировке, сиротливо лежали забытые стариком исписанные листки. Не зная почему, я бросился к ним…
Чуть позже, сидя за столом в своей комнате, в тепле и сухости, мне удалось разобрать и прочесть уцелевшие части удивительного, как выяснилось, письма, адресатом коего ни много ни мало числился Аристотель, а автором… Хотя, постойте, просто наберитесь терпения и, прочитав сохранившиеся отрывки этого послания, все узнаете сами, я лишь позволю себе некоторые немногочисленные комментарии там, где это нужно. Итак…
«С величайшим вниманием, что самым особым образом требуют труды твои, и глубочайшим уважением лично к тебе, друг мой, перечитал в очередной раз (как ты помнишь, мы уговаривались делать это единожды в столетие) трактат «О душе» и, восхитившись наново широтой полета мысли величайшего из воплощенных, смог не согласиться с замечаниями Платона, кои он любезно оставил в виде «нота бене» на подаренном им мне экземпляре.
Количество дней, потраченных мною на раздумья, равно как и количество лиц, встретившихся на Пути, стало неприлично для и без того загруженной до предела памяти несчастного старика, посему встаю вослед за Великим (я о Платоне), как и печальная луна восходит на небосклон только тогда, когда дневное Светило благосклонно уступает ей место, удаляясь на «отдых» для наблюдателя Здесь, но восходя к радости таковой же Там, дабы высказать по интересующему меня вопросу собственное скромное и, вероятно, скудное мнение. В самом начале ты утверждаешь…»
