разнесся меж темными колоннами – направо и налево, туда и обратно, все дальше, дальше и дальше.
Дрожа, она ласково проводит пальцами по прялке. Хоть что-то из родного дома! Всё утешение.
Когда она поняла, зачем ее сюда привели, то испугалась.
– Напрясть еще з-з-золота? Сейчас? Здесь? Но я не могу!
Король поднес катушку совсем близко к ее лицу. Его глаза, синие, как озера, смотрели на нее пристально.
– Это ведь твоих рук дело?
Она кивнула.
– Видишь, значит, можешь.
Она пожала плечами.
– Один раз смогла. Тогда, однажды днем.
– В чем же разница? Прялка твоя. А солома – она и есть солома. Или у тебя особенная?
Она помотала головой.
– Ну и отлично. Старайся хорошенько. Увидимся завтра утром.
– Но… – Она перевела взгляд с прялки и двух больших тюков соломы на короля, который уже наполовину отвернулся. – Почему…
И тут она вдруг поняла. Ну разумеется! Это Испытание. Он хочет проверить, насколько сильна ее любовь. Она кивнула и сказала твердо:
– Можете на меня рассчитывать, ваше величество.
Но он уже вышел за порог.
«Ну, вот Встреча и состоялась, – подумала она. – Но за Встречей всегда идет Испытание. А Предложение… Предложение он сделает завтра. Если я выполню его просьбу, если покажу, чего сто́ю. Завтра утром».
Уже утро? В подвале еще темно, но наверняка прошло много часов. Она честно старалась. Пальцы в кровь стерла.
И все же солома так и осталась соломой.
Вокруг валяются смятые пучки, липкие скатыши и несколько обрывков соломенной нити со следами крови. Но гладкой, тонкой, шелковистой нити нет как нет.
Не говоря уже о золоте.
Ее руки кровят и кровят, и слез уже не сдержать.
Как же ей это удалось, тем самым днем? Она не помнит. Светило солнце, она мурлыкала песенку, и нить вилась и вилась. Руки все сделали за нее. Сами по себе, она даже не заметила как.
– Ну пожалуйста, руки! Напрядите еще!
Она трясет пальцами так, что вокруг разлетаются капли крови, потом утирает нос, и теперь лицо все в крови, соплях, соломе.
Разве можно так являться на глаза королю завтра утром? От этой мысли плакать тихо уже не получается.
– Я не могу, – всхлипывает она. – Правда не могу. Я ничего не могу.
Эхо перебрасывает ее слова от колонны к колонне, в глубь темного подвала: «Ничего… Ничего ты не можешь, ничего».
Вдруг к эху присоединяется звук шагов, тихий, как шуршание мышиных лапок. Приближаясь, шаги становятся громче.
Кто-то идет.
– Ох-ох, слезки? Слезки посреди ночи?
Из темноты выступает маленький человечек. Седые аккуратно причесанные волосы, серый костюм в полоску, алый галстук.
– Я, знаешь ли, этого не люблю. Когда девочки плачут.
«Я не плачу!» – хочет
