Я доскажу. Я хочу, чтобы ты услышал это до отъезда. Может быть…
Не докончив начатую фразу, продолжает:
– Попала как раз в нужное время, точно нарочно. Знаешь, очень жаль, что я несуеверна, а то могла бы решить, что между квартиркой Петра Николаевича и домом моих родственников существует какая-то таинственная связь. Только что дома говорилось о еврейских деньгах. Прихожу – это же слово раздается у Петра Николаевича. Я сидела и слушала очень внимательно. Партийные центры действуют еврейскими деньгами, партийные центры заполонены евреями. Позор для революции – она вся была на еврейские деньги. Петр Николаевич волнуется и твердит: все делалось на еврейские деньги, правы были наши враги, утверждая это, а мы еще негодовали. Я молчала и слушала.
Петр Николаевич покусывает седую бородку и говорит: «позор, и надо раз навсегда признаться в этом». Другой его поддержал. Вы его знаете – Бузулуков. Бузулукову не нравится еще одно, еще одно его возмущает: слишком большое количество евреев-революционеров. Вот… новое засилье. Я очень робко спросила, чьи деньги шли, кто давал: народ или верхи.
Мне ответили: верхи. Я снова спросила, если так, почему позор, когда берут от богача Залкинда или Бронштейна, а не позор, когда от купца Нила Петрова или Гордея Силина? Если бы речь шла о народных деньгах, тогда другое дело, показатель большой. Но ведь верхи русские и еврейские одинаково выжимают деньги и одинакова ценность их побуждений. Значит, от Гордея Силина можно, потому что он русский, а еврей – чужой и Россия не его родина, и помощь его позорна. Господи, а если он, как Силин, любит Россию? Ну, кулак он, по-кулачески любит ее, но ведь и Силин кулак. А кто может учесть, сколько денег Силин выжал из евреев и сколько из русских? На меня поглядели очень косо. А когда я попросила объяснить мне, какая разница между этими словами и старой сказкой о японских деньгах, мне ответили экивоками, рассуждениями, всякими словами, но ответа не было, а ведь я его ждала, он мне нужен был. Уходя от Петра Николаевича, я шла к своим. Туда, откуда я должна взять вот эти самые деньги, еврейские деньги, и они пойдут на дело революции, а ведь для революции это еще одним позором больше. Мой брат, набожный, озлобленный еврей, и старый, известный революционер сходятся, и когда один кричит: «Нельзя отдавать деньги христианам», другой подхватывает: «Нельзя брать от евреев». Оба говорят, что деньги пахнут, и для революционеров и социалистов Петра Николаевича и Бузулукова еврей является тем же самым, чем христианин для моего брата-фанатика. Глядит на нас.
– Поймите, милые, поймите!.. Я ехала к вам, везла эти деньги. Вот они тут, и мы поедем, и все мы евреи, и деньги наши еврейские, и они пахнут, а мы говорим: «Россия, русская революция, русский народ». А Бузулуковы?.. Господи, ведь это же мнение революции. Поймите!
Борис отвернулся. Я знаю, когда ему тяжело, он всегда отворачивается.
Тогда я говорю Эстер:
– Теперь ты за себя скажи.
– Мне нечего говорить.
– После всего рассказанного тобой? Что же остается тебе?
– Ждать.
– Чего?
