– правильно, и я виноват. Подожди, подожди, не перебивай меня: это ж факт: моя вина! Я мог бы остаться на своем месте. Задавили бабу – так что же? Не в этой бабе суть, а во мне. Я виноват, чувствую это, покоя себе не нахожу и так размышляю и этак и все к одному прихожу: моя вина. Нелегко было прийти к такому выводу. Ладно, ну и ругайте меня, злитесь на меня, но не отказывайтесь же из-за этого. Где сказано, что и впредь не повезет нам? Вот объясни мне по-хорошему, почему она не хочет поехать? Все вместе делали, вместе болели одним – и вдруг врозь. Почему так? В один день. В понедельник еще с нами была, а во вторник от всего отказалась: от нас, от дела. Сегодня нравится, а завтра не нравится. Понять не могу, понимаешь, понять не могу. Вот хожу, как ошалелый, и не могу прийти в себя. Ударили меня ее слова, как будто кто-то подошел сзади и поленом меня по затылку. Держусь за ушибленное место и не понимаю, за что огрели, за какие такие дела. Шатаюсь я, понимаешь, Александр, как пьяный, а ведь. кажется, я не из слабых, привык к ударам, а видишь, зашатался.
Замолк и жалобно улыбается. Аким и жалобная улыбка – как это не вяжется.
– Аким!
Он встрепенулся.
– Что?
– Ты бы…
Я ищу слова, мне трудно говорить. Не знаю, быть может, я болен, все эти дни было сыро, холодно, дождь пробирался за воротник, колючие струйки стекали по телу. Я забыл слова. Аким ждет: ведь я ему хотел что-то сказать.
– Ты бы… поговорил с Эстер, спросил бы… Конечно.
– Я говорил.
– Что же?
Он болезненно морщит лоб.
– Ответила мне. Говорит, что мне этого не понять, что я чужой.
– Чужой?
Еще миг – и я закричу. Надо уйти к себе, остаться одному, быть в тишине, а здесь душно, люди курят, пьют, смеются, звенят стаканы, шаркают ноги.
– Ты ему так и сказала, что он чужой? Да?
Эстер молчит. Я продолжаю:
– Почему Аким чужой, а не я?
– Я уже тебе говорила.
– А третьего дня, неделю тому назад он не был чужим?
– Всегда был чужим.
Спокойно и прямо глядит мне в лицо, только губы побелели. Я низко опускаю голову, не знаю, куда деть руки, ноги. Мне тяжело выпрямиться. За стеной стучит молоток: Аким заколачивает ящики. Вчера мы решили, что без фотографии нельзя переехать в К. Днем Аким составил объявление о закрытии фотографии, завтра это объявление появится в газете. Аким раньше всех уедет в К., будет снята новая квартира, станут приходить новые посетители, будут новые улицы, я поселюсь в новой гостинице и…
– Слышишь? – шепотом спрашиваю я Эстер и прислушиваюсь, как чутко и уверенно выстукивает молоток.
– Слышу.
– Это Аким работает. В субботу уезжает.
– Знаю.
В ее голосе неприкрытая враждебность. Я пытаюсь засмеяться:
– Национальная вражда?
Молчит. Я еще ближе подвигаюсь к ней.
– Не едешь? Аким чужой, дело чужое? Эстер еврейка, а потому…
Горестно перебивает меня:
– Разве ты не понимаешь, почему я отказываюсь ехать,
