не позволил додумать. – Огонь хорош для боевого мага, я просто удивлен… думал, на твой зов земля отзовется, берендеев род к ней близок. Аль вода… тут же огонь…
– И что мне с этим огнем делать-то? – проворчала я.
Не от недовольства, не осталось во мне недовольства, только усталость одна.
– Управляться.
– Как?
– Думай, Зослава. Слушай себя.
Вот же ж упертый человек! И человек ли… слушай себя… слушаю я… в животе вон вновь бурчит, и громко, только голода не чую ни капельки. Сердце бухает ровно. Дышу вот… и пятка свербит. Как свербящая пятка с огнем управиться поможет?
Никак.
Слушаю дальше… угли, которые под сердцем.
И само оно, горячее, живое…
Себя слушать… а кто я есть? Зослава… это имя… дед придумал, так мне сказали. И матери моей оно по нраву пришлось, а отец вот именовал меня Зеей… говорил, что на его языке сие означает – жизнь.
Жизни лишили.
Его и матушку… и деда тоже. И бабку мою, которая в мире этом задержалась единственно потому, что неможно было дитё горькое кинуть. А больше я не дитё, и скоро отойдет она…
И моя жизнь сложилась иначе, чем могла бы.
Нет, никто-то не обижал сироту, да и не той я натуры, чтоб обидеть легко, но вот представилось вдруг, каково бы жить мне было, останься рядом и матушка, и отец… и дед. Он-то, мнилось, меня лучше других уразумел бы, медвежий человек.
Ушли.
Огонь вот оставили.
Прежде-то и вправду на зов мой земля откликалась. И вода меня слышала, а ветер – слабо… у Стефки из Завязья с ветром говорить сподручней выходило.
А огонь – тот никогда… откуда во мне?
Вода – от матери, я теперь вот вижу ее, гибкую, сплетенную будто бы из синей пряжи. И в бабке она есть, пусть голос ее и слаб, как и голос ветра. Земля – дедова стихия, и не стихия даже, но он, берендей, дитя ее, плоть от плоти. А вот огонь – отцов.
Наследие.
И даром такого наследия не надобно… а он уже еле-еле теплится, руку протяни, надави, и погаснет… и к лучшему, может. На кой мне огонь, с которым я сладить не умею? Земля ведь останется. И вода… ветер и тот, пусть с неохотой, но отзовется, коль сильно уж прогоню.
Держу я огонь в ладони.
Греет.
Ластится к пальцам, смирнехонький…
…а отца я помню слабо.
Матушку, ту хорошо. Запах ее сладкий. И голос. И смех, от которого окна в доме дребезжали… и деда вот помню тоже, как на плечи сажал и была я выше всех! Разве что конек с крыши поглядывал снисходительно, но и то… помню, как в лес водил, учил слушать землю и травы…
А отца вот нет.
Ведь было же… что было?
Красный платок с ярмарки привезенный. И бусы крупные, круглые, из бусин расписных. Два дня носила, не сымая, а после нитка порвалась, и так неудачно, во дворе… там аккурат
